Однако жалела я Эриха Ленца недолго. Ровно до тех пор, пока не посчастливилось познакомиться с ним лично.
Общение наше не задалось сразу же. Едва только увидев высокого, сухопарого брюнета с довольно резкими чертами лица и пронзительным взглядом. Каким-то шестым чувством поняла: с ним будет сложно.
Ленц сильно отличался от спокойных, уравновешенных лекарей и целителей, к которым я привыкла за долгие годы работы при лазарете Академии. Те были спокойные, даже несколько флегматичные в большинстве своём, однако работали в высшей степени профессионально и не чурались доброй шутки или простого разговора.
Этот же больше походил на сердитого нахохлившегося ворона. Приказы отдавал резко и коротко. Не терпел и малейшей проволочки или неповиновения, больше походя на армейского старшину, чем на целителя. Впрочем, своё дело он тоже знал превосходно, не зря имел ранг высшей категории.
Работал Ленц быстро, умело, стараясь сделать всё в кратчайшие сроки: не затягивая операции и быстро принимая решения на основе анамнеза больного. В условиях почти полного отсутствия магии и весьма ограниченного запаса амулетов-накопителей такая тактика была единственно верной.
Разумеется, раненые и больные находились у нас не до полного выздоровления: стационара как такового у нас не было. В полевой госпиталь свозили только самых «острых» и тех, кто без оказания серьёзной медицинской помощи не пережил бы переброску в тыл.
Легко раненым первую помощь оказывали прямо на месте. После чего отправляли их с обозом к ближайшей станции, откуда их забирал курсирующий по расписанию поезд. Один из тех, что привёз меня сюда. Пациенты нашего госпиталя уже пришедшие в стабильное состояние и способные выдержать перевозку, тоже отправлялись в толовые городские госпиталя.
Там, в условиях неограниченного количества наличествующей магии их быстро ставили на ноги и нередко снова отправляли на фронт. В зависимости от тяжести перенесённых повреждений и психологического состояния солдата. Паникёров, садистов и психически нестабильных на фронт не брали — это было опасно для своих же. Война ломала многих и были люди, которые уже никогда не становились прежними, выпуская наружу свои самые тёмные и потаённые страхи и желания.
Но были и те, кого лишения закаляли. Бесконечное количество случаев личного героизма и самоотверженной помощи не только в сражениях, но и в тылу, находящемся в непосредственной близости от передовой.
Без сомнения, к таким людям можно было отнести и Эриха Ленца. То, с каким фанатизмом он отдавался своей работе, не жалея себя и подчинённых, без сомнения спасло жизнь многим. Это вызывало невольное уважение. Но характер легче ничуть не делало.
При этом, судя по всему, я ему тоже не очень-то понравилась с первого взгляда. Когда утром, после завтрака, обхода лагеря и знакомства со всеми необходимыми службами, меня привели в лазарет, то первое, что я от него услышала, было:
— Ну, вот, ещё одна сердобольная. Почувствуешь, что не справляешься — собирай вещи и уматывай. Нам тут лишние плаксы не нужны.
Наверное, не являйся он начальником госпиталя, к которому меня приписали, я не сдержалась бы и нахамила в ответ. Пусть подобное поведение мне несвойственно, но терпеть незаслуженные обиды я не привыкла. Однако тут пришлось прикусить язычок и молча проглотить недовольство. Негоже ссориться с начальством ещё даже не приступив к работе.
Вот будет сегодня новое поступление и он сам увидит, что зря возводил на меня напраслину, обвиняя в непрофессионализме. Убедится, как в мои умениях, так и в том, что я прекрасно понимаю особенности работы с пациентами. Главное — не допускать чрезмерного эмпатического погружения. А лёгкое сопереживание и забота — только на пользу пойдут. Это я в академическом лазарете уже хорошо усвоила.
Как же я была самонадеянна! И хлынувший вскоре нескончаемый поток раненых и увечных доказал мне, что я ничегошеньки не знаю о настоящей войне, боли и смертях. Это был чистый ужас!
Первые подводы ранеными пришли ближе к обеду. В течение этого дня я не раз порадовалась, что так и не успела поесть, потому по первости что смотреть на открывшееся мне зрелище без содрогания и спазмов в желудке было невозможно. Потом как-то привыкла, постепенно абстрагируясь, и уже не так остро воспринимая.
За годы работы в лазарете и практики при хирургическом отделении городской больницы я не раз видела травмы разной степени тяжести. Была свидетелем, а после и помощницей на многих операциях и думала, что привыкла к виду крови. Даже разрезанные мышцы и внутренние органы не пугали меня своим видом, вызывая профессиональный интерес и жажду познания.
Но теперь, глядя на открытые рваные раны; животы, внутренности в которых оставались на месте только благодаря амулету краткосрочной стазисной заморозки; перевязанные окровавленными бинтами культи, на месте некогда здоровых, крепких рук и ног, меня откровенно мутило.
Мы работали не покладая рук, принимая и размещая раненых, а подводы всё шли и шли. В лагере не осталось никого, кто не был бы задействован в этой тяжёлой и скорбной работе. Разве что несколько человек с полевой кухни остались на своих местах. Пусть мы о еде пока и не помышляли, но раненых всё равно требовалось кормить. Да и персонал госпиталя на одной силе духа и патриотизме долго не протянет. Для остальных же дел нашлось более чем достаточно.
Крепкие местные мужики, присланные для тяжёлых работ при госпитале, споро и аккуратно выгружали раненых и размещали на подготовленных лежаках. Они же по требованию переносили самых «острых» в операционный шатёр.
Самые опытные из лекарей и помогающие им медсёстры работали на пределе сил и возможностей, часами не отходя от хирургического стола.
Я же, в первый день определённая на испытательный срок в санитарки, под руководством Тильды носила, убирала, подавала, бинтовала, выполняла поручения лекарей и руководила помощниками.
И хоть работы было много, я всё чаще поглядывала в сторону стоящего поодаль, похоронного шатра, в который время от времени кого-то уносили. Иногда рядом с ним появлялся высокий, худой мужчина в чёрном балахоне и некоторое время зачем-то ходил вокруг. Колдовал или просто там бродил по своим интересам, я так и не поняла.
Как узнала позже, погибших не закапывали в ближайшем лесочке, а под чарами заморозки отправляли в столичный морг, где родственники могли забрать тела и похоронить их по своим обычаям. Тем же, кто остался неопознанным, устраивали огненное погребение за счёт города.
День и ночь пролетели незаметно. Один раз меня даже отпустили ненадолго поспать, но я так и не смогла себя заставить закрыть глаза. Стоило только опустить веки, как перед внутренним взором вставали картины виденного сегодня кошмара. Поэтому, вместо того, чтобы на час прилечь и отдохнуть, я достала из запасов, привезённых с собой, предпоследний амулет-накопитель и опустошила его почти наполовину, возвращая себе какое-то подобие бодрости и сил.
Вообще-то я взяла их с собой десять штук: хотела отдать Максимилиану, вдруг ему понадобится? Но видя творящееся вокруг и понимая, как острая нехватка магической энергии ограничивает возможности целителей и снижает шансы оперируемых на благополучный исход, собрала восемь штук и отдала их Эриху Ленцу с просьбой использовать по назначению.
Вот просто подошла и отдала. Даже внимания не стала обращать на его усталый, мрачный и даже в чём-то подозрительный взгляд, встретивший меня, стоило к нему приблизиться. Но накопители взял и даже кивнул благодарно. И то хлеб. Я же не ждала от него благодарственных речей, вот и не дождалась. Но мне уже было всё равно. Работы было ещё много, ей-то я и занялась.
И вот теперь, не удержавшись, потратила один из двух оставшихся амулетов на себя, твёрдо решив, что последний уж точно передам по назначению.
Второй день был менее суетливым, чем первый, но всё равно довольно напряжённым. Умерших за ночь, мужчины относили в похоронный шатёр. Тех, кто мог перенести долгую дорогу до столичного госпиталя, мы готовили к отправке на поезд: переодевали, меняли повязки, кормили. Остальным, находящимся ещё в довольно тяжёлом состоянии, оказывали необходимую помощь и уход. Некоторые ещё до сих пор ждали операции. Некоторые её так и не дождались.
