большинство лишних, ненужных мыслей, никак не хотела покидать голову. Я слегка потрясла светильником. Стала разглядывать настенные комиксы.
Зелёный, плодородный и богатый Криафар — такой, каким он сохранился в Охрейне, Мируш во плоти — был похож на изображения православного рая, разве что только ангелов с крыльями не хватало. Не страна — цветущий сад, мирные тучные звери, сладкоголосые пёстрые птицы, люди, бродящие с вдохновленными лицами по тропинкам среди цветущих и плодоносящих (почему-то одновременно, но не будем придираться к художнику) кустов. На следующей картинке я увидела человека с окровавленными, безвольно опущенными руками, стоящего на коленях на потрескавшейся сухой земле и с ужасом смотрящего в пустое безоблачное небо. Просто человек — или невольный виновник всего произошедшего, последний служитель духов-хранителей, муж огненной Лавии? Каруйс. Точно. Служитель Каруйс — так его звали.
В служители выбирали людей с совершенно особым магическим даром, как правило, за редким исключением — сына предыдущего служителя. По преданиям, духи-хранители могли иногда представать перед людьми в обличие каменных драконов, однако до случившегося апокалипсиса в этом не было особой необходимости: милостивая Шиару и благостный Шамрейн с доисторических времён дремали в каменной пирамиде, люди жили своей жизнью, а служители, чью речь понимали и слышали божественные сущности, являлись своеобразными посредниками между ними на крайний случай — затяжной войны, засухи, пришедшего с юга мора… Служители жили замкнуто, непосредственно при Пирамиде — тогда ещё не погрузившейся большей частью под землю и именовавшейся "Храном", чем-то средним между храмом и хранилищем, обителью душ богов. Несмотря на почти монашеское аскетичное уединение служители всегда заводили семьи — кровно наследуемый дар должен был передаваться дальше.
Третья, четвертая, пятая, шестая, седьмая картинки показывали парящих огромных драконов — размазанные коричневые с позолотой крылатые тени, разбегающихся людей с воздетыми к небесам руками и перекошенными лицами, поглощающее землю окаменение, исчезающая Шамша, погружающийся под землю Хран, расползающийся во все стороны трещинами подземный лабиринт, песочный дождь, льющийся с позолоченного неба…
Маги, принявшие на себя удар разгневанных божеств — безымянный художник не озаботился деталями, единственная достоверная подробность — их было восемь. Уже без Лавии. И сама Лавия — распятая на каменной скале обнажённая рыжеволосая фигурка. В силу незнания художник обошелся с ней милостиво. Казалось, что девушка просто спит раскинул руки, замерев в бескрылом полёте.
Всё это было по-своему даже красиво — насколько красива может быть чужая боль, прошедшая мимо тебя самого — и в определенном смысле познавательно, но меня интересовало то, что произошло между первой и второй картинкой.
Возможно, народ Криафара просто не желал поверить, что проклятие — результат трагической случайности. Возможно, старался не задумываться об этом — какой смысл, если безжалостно наказаны все вольные и невольные участники события, если ничего уже не вернуть обратно?
Случайность. Совпадение. Некстати сошедшиеся звёзды, нелепая человеческая оплошность. Духи-хранители Криафара оказались слишком подвластны своей животной ипостаси, переменчивой, вспыльчивой и стихийной.
Кровь невинного, нерожденного.
Проклятие любящего.
Любовь проклятого.
Язык древних, способный пробуждать хранителей.
Теперь мне стало душно и тесно, и я поспешила выйти из зала.
* * *
У себя в комнате, поев скорее для того, чтобы отвязаться от служанок, я тоскливо уставилась в потолок. Подарок в виде одиночества оказался хорош лишь первую сотню шагов.
Может, ну их, этих магов? Чем они помогут иномирному автору, запутавшемуся в собственном творении… Надо найти Тельмана, а лучше — самого Вирата Фортидера. Напроситься на завтрашнюю дипломатическую встречу. Побеседовать с виннистером Ристуром, чтобы понимать, чего ждать от этой встречи… Прожить отведённые солнцестои на полную катушку. Может быть, что-нибудь изменится. Что-нибудь обнаружится — само. Как-нибудь само наладится.
Я почти загорелась этой мыслью, подскочила на месте, распахнула дверь — и остановилась так резко, что внутренние органы предательски подпрыгнули, желудок тошнотворно надавил на диафрагму. По узкому ломтику простанства на полу между дверью и косяком неторопливо и неизбежно, как сама смерть, по направлению ко мне полз золотой скорпиутец.
Не такой малыш, как тот, что оказался на моей руке во время перехода от поместья в районе Радуги до королевского Дворца. Этот был гораздо больше, ощутимо тяжелее — почти с ладонь. Панцирь мерцал чистым золотом, незнакомым Криафару. Прекрасное смертоносное существо.
Я могла, нет, я должна была завизжать и вскочить на кровать — уж что-что, а высоко прыгать эти твари не умели. Но я лишь смотрела на медленное приближение скорпиутца, мерно покачивающийся тяжелый изогнутый хвост с надутым ядом мешочком и острой иглой на конце — тельсоном.
Тельсон. Тельман…
Откуда тут взялся скорпиутец? Да, эти твари опасны, но и редки, ибо на них денно и нощно охотятся. Порошок из перетёртых в мельчайшую пыль панцирей золотого скорпиутца обладает ярким наркотическим эффектом, уже любезно продемонстрированным мне Виратом.
На чёрном рынке за криафарский золотой прах дают целые горсти презренного заритура.
— Уходи! — сказала я. — Уходи, я не хочу тебя убивать. Уходи прочь, туда, откуда пришёл, к тому, кто тебя послал.
Это было глупо, абсурдно. Следовало позвать на помощь — и почему эти балбески, мои служанки, достают меня, когда это совершенно не нужно и не оказываются рядом вот в таких вот ситуациях?
— Уходи!
Тварь остановилась. Это ничего не значило — она просто могла среагировать, ну, на млй сдавленный сиплый голос, вибрацию воздуха — я тряслась, как подхваченный ветром пустынный манник. А затем скорпиутец неуклюже развернулся, суетливо шевеля длинными вытянутыми вперёд педипальпами, узкими острыми ножками — и пополз в противоположную сторону.
Я уже могла закрыть дверь, но остолбенело смотрела за его торопливым передвижением, исчезновением в полумраке коридора — освещающий сланец тратили осторожно, без излишеств. Здесь умели ценить и беречь ресурсы, даже в Королевском дворце.
Вернулась на кровать. Села.
Может быть, слова создателя мира обладают особой силой? Правда, в общении с Тельманом и другими это было не слишком-то заметно, но…
А если я должна написать? Вдруг написанное мною начнет сбываться. Это было бы логично, в конце концов, я писатель, и этот мир — плод моей фантазии, изложенной текстом, пусть не на бумаге, а на экране, но всё равно…
Бумага и чернила у меня были — последние,
