— Благодарю, господин.
Этот жест не стоил мне ничего. Как и эти слова. Во мне будто что-то сломалось. Какой-то ограничитель, не позволяющий совершать недопустимое. Я чувствовала себя сломанной куклой, у которой суставы выгибаются самым неестественным образом. Как заблагорассудится тому, кто их выворачивает.
Навсегда или сиюминутная слабость? Я не знала ответа.
За окном оказался яркий день. Я шла по залитым светом коридорам в сопровождении евнухов, глядя в жирную спину Масабих-раисы, будто окуналась в марево теплого воздуха. Он казался плотным, осязаемым, обволакивающим. Я чувствовала заледеневшими ступнями мрамор, точно прогретый на солнце, как ласковый прибрежный песок. Даже вездесущая вонь накхи уже не казалась такой отвратительной. Я будто поднялась из могилы к свету и ветру.
Аль-Зарах сказал, что завтра седьмой день недели сарим. Мы бежали в ночь третьего дня, накануне дня мумай, их священной среды. Я провела в заточении не меньше трех суток. Без еды и воды.
Меня вернули в ту же комнату. Разница была лишь в том, что сейчас за моей спиной с шорохом задвинулась решетка, а у двери встал евнух. Но это уже не заботило. Я обессилено опустилась на кровать, сложила руки на коленях. Я была раздавлена, опустошена. Не было сил даже на раздумья. Я не хотела думать. Просто смотрела на канарейку. Та будто обрадовалась, увидев меня. А я хотела бы увидеть Бахат, занятую в своем углу какой-нибудь ерундой.
Сначала меня осматривала дворцовая лекарка. Мерила пульс, даже давление. Разглядывала белки глаз, что-то прощупывала на шее. Коротко перешепнулась с Масабих-раисой и вышла. Ко всем чертям. Меня даже не интересовало, какой вердикт она вынесла. Но Масабих соблаговолила просветить:
— Лекарка заключила, что ты вполне здорова. Ты молодая и крепкая. Достаточно отдыха, жаркой бани и хорошей еды. И искренней молитвы, конечно. Нимат альжана.
Я не отреагировала на эти откровения. Все так же сидела, опустив голову и глядя в одну точку. Я бы поспала, закутавшись в одеяло. Хотела тепла и покоя. Лишь бы все вышли вон. Лишь бы провалилась Масабих.
Она подошла, поддела мой подбородок толстыми пальцами с алыми глянцевыми ногтями:
— Ты ничего не скажешь? Не поблагодаришь?
Я не смотрела на нее:
— За что?
— За то, что ты здесь. Живая и здоровая.
— Вас? — я все же посмотрела в ее лицо.
Масабих скривила толстые губы с четким контуром, повела бровями:
— Змея неблагодарная. Я обещала господину, что ты будешь покорной. Что ты одумаешься. Чтобы не губить твою красоту.
Хотелось процедить, что это она зря, но я сдержалась, изображая безропотную покорность. Сама не понимала, играю ли я, или это мое истинное смирение.
Я опустила глаза:
— Благодарю, Масабих-раиса. Нимат альжана.
— Нимат альжана.
Толстуха, наконец, отошла, что-то шепнула евнуху, и тот вышел. Решетка вновь вернулась на место.
— Сейчас принесут еду и приготовят баню. Ты должна хорошо есть и отдохнуть. Послезавтра закончится неделя сарим — и господин потребует тебя. Чтобы убедиться в твоем смирении и покорности.
Эта очевидная новость оставила меня равнодушной.
— Что сделали с Бахат?
Масабих лишь поджала губы, отвернулась и ничего не ответила. Кажется, об этом грешно было даже спрашивать.
62
Я шла по коридорам в неизменном сопровождении Масабих-раисы, пары евнухов и Шафии-кхадим. Мое лицо скрывало тонкое красное покрывало, руки обвивали браслеты, как тюремные кандалы. Украдкой от толстухи я все же вернула на шею свой кулон, когда меня уже скрывало покрывало. Сейчас это ощущалось едва ли не партизанской диверсией, крошечной, но значимой победой. Казалось, без этой вещи я окончательно потеряю себя. Неделя сарим закончилась, наступил проклятый понедельник.
Я все еще не решила, как поступить. Отныне меня запирали, как зверя, следили за каждым шагом, стерегли, как преступника. Едва не водили на поводу. Повторный побег был просто невозможен. Значит, осталось лишь покориться прихоти аль-Зараха, а потом закончить свои дни во дворце Хазин. Серой тенью, чья жизнь превращается в бесконечное ожидание смерти.
Что обещал ему Альянс? Я была уверена, что эти деликатные переговоры вела именно миссис Клаверти. Кто же еще?! Неподражаемая Амалия Джейн Клаверти-Лэнг. Я почти видела ее улыбающееся лицо, когда она давала аль-Зараху цветастые обещания. Расписывала мои достоинства, чтобы набить цену. О… я бы послушала ее дифирамбы. Если не сбудутся эти ожидания, останутся ли в силе договоренности, на которые меня обменяли? Я была бы рада, если бы удалось все расстроить. Увы, вероятно цена этому удовольствию — моя жизнь. Но можно ли назвать жизнью то, что меня ожидает здесь?
Я все еще не знала ответа. Словно металась в больном бреду, когда зудит в груди отчаянное, глупое до последней крайности геройство. Когда не ощущаешь себя, с должной ясностью не осознаешь последствий. Альянс — ничто. Я давала обещание Полу. Клялась, что меня не коснется другой мужчина. Я отчаянно хотела сдержать клятву. Кажется, больше жизни. Иначе, чего стоит мое слово? Да и я сама?
Спады распахнули двери. Евнухи и Шафия-кхадим остались за порогом, а я послушно следовала за Масабих-раисой.
Она поклонилась:
— Ваша рабыня, господин. Полная раскаяния и смирения.
Аль-Зарах, как и в прошлый раз, стоял у мозаичной колоннады, ведущей на широкий балкон. Смотрел в глубину двора. Лениво оторвался и направился к нам, покручивая в пальцах серебряную рукоять хлыста. Я невольно сглотнула. Ничто не помешает ему применить его по назначению. Бахат говорила, что он любит сечь. До смерти. Кажется, вот и весь выбор…
— Оставь нас, Масабих.
Толстуха вновь поклонилась и поспешила исполнить приказание.
Когда двери затворились, аль-Зарах приблизился, сдернул покрывало с моей головы:
— Идут ли уроки тебе впрок, Амани? Или Масабих солгала?
Я мнила себя более сдержанной. От звука его голоса в груди рождалось бурлящее возмущение, которое поднималось, угрожая захлестнуть с головой. Не знаю, насколько меня хватит.
Я потупила глаза:
— Да, господин.
Аль-Зарах усмехнулся:
— Это хорошо.
Рукоять хлыста прошлась по моей шее, подцепила узорную накидку.
— Сними это.
Я повиновалась. Ткань с легким шорохом скользнула к ногам. Я осталась в распашном жемчужном платье с обильной вышивкой серебром, из-под которого виднелась тончайшая белая сорочка и лазурные шаровары в тонкую полоску.
Аль-Зарах смотрел на меня, закаменев, прищурив черненые глаза:
— Я помню тебя в красном, как кровь. С бесстыдно оголенными плечами. Как распутная девка. Знаешь, что делают с распутными женщинами в моей стране?
— Я не распутная женщина.
Я не сдержалась. Было достаточно его взгляда, его тона, чтобы все мое смирение рассыпалось к чертям. Самое страшное — я уже забыла о недавних мучениях. Нестерпимая жажда теперь казалась лишь сном, призраком чужого чувства. Надуманным, пересказанным, нагнетенным. Я забыла об угрозах.
Я невольно сжала руки в кулаки и спрятала в складках платья — каждое мгновение я могла лишиться пальцев. Как Бахат. Я ходила по лезвию, по краю пропасти, рискуя с каждым неосторожным шагом провалиться в бездну. Одно его слово — и я могу лишиться жизни. Я будто вошла в клетку с диким зверем, не понимая, смогу ли из нее выйти. Я опустила голову — даже неосторожный взгляд может стать приговором.
Аль-зарах тронул мои волосы, пропускал платиновую прядь между смуглых пальцев, будто любовался контрастом. Поднес к носу и шумно втянул воздух.
— Наши женщины пахнут иначе.
Я с трудом сдержала усмешку: здесь все пахнет одинаково. Специями, дымом костров и вездесущей накхой. Хотелось вдохнуть соленый запах моря, свежесть чистого снега в горах. Горьковатый любимый аромат промерзшего дерева и увидеть Пола. Кажется, сейчас я отдала бы за эту возможность половину жизни. Холодного сдержанного Фирела вместо этого распаленного жарким пустынным солнцем варвара. Он будто околдовывал, мутил разум. Даже воздух рядом с ним становился плотным, обволакивающим. Я чувствовала его желание в каждом вздохе, в каждом мимолетном жесте. И эти вибрации пронзали меня разрядами тока.
