«Беги!» — повторили его глаза. Взгляд этот длился не более доли мгновения, но я различила его так ясно и приближённо, точно расстояние меж нами сложилось, как полотно, отсекая всех и вся, что нас разделяло, оставив лицом к лицу, вплоть, до опаловых искорок в глубине радужки.
Я кивнула, склоняя голову на плаху провидения. Развернулась и побежала, а вслед подхлёстывал голос из невозвратного прошлого, тихо и отчётливо веявший возле:
«Ты должна спастись, Ангэрэт. Ты должна мне это. Обещай, твоя смерть не станет последним, что я увижу.
Возвращаю её тебе, твой залог».
Он приблизился, и ладони, едва выпустившие оружие, обняли мои плечи, стальным холодным объятием, а груди моей стало горячо от его крови.
Он вернул мой последний поцелуй, и мы не таились от глаз тех, кому назначили умереть вместе с нами, свидетелям нашим и судьям, свадебному нашему пиру. Для них уж не были мы ни преступниками, ни неровней друг другу — лишь теми, чьи имена в списке смерти значились их именам соседними, а на пороге смерти не бывает любви преступной, но истинней нет той, что без промедленья переступает её порог…
Берега
Я бежала, оскальзываясь и оступаясь на корнях, костях лесных; подол захватало ладонями листвы. Я бежала туда, где свежей всего дышалось воздухом, обещающим жизнь, где святым поднебесным цветом сияла тропа реки — дорога к спасению, туда, где поводырями жизни встретят меня воины дяди.
Просветлело, и путём лесной аркады я вошла под свод небесный. Издревле проложенной границы осенние мутные воды несла река. Пологие берега разделяла полоса такой ширины, чтобы дюжина всадников вереницей сочли её от края до края. Узкие участки чистой земли, частые щётки лесов за ними не отражались в воде, сивой, как кобылья грива, точно предгрозовое небо втекло в землю узким рукавом. Со слов попутчиков я знала, что река здесь не разливалась выше, чем по конское плечо, но дождей давно не было, значит теперь воды по подгрудок, не больше. Течение ленивое, я сумею перейти брод, если не отклонюсь от вешек.
Я двинулась к реке. Тело болело, как от долгих побоев, от бессонницы, от скачки, бега. Резало разбитые ноги, ныли бёдра и державшие поводья руки, и спина разламывалась, как у старухи, и от макушки до пят не было ничего, что не напоминало бы о себе при всяком движении. Тело хотело одного — свалиться под куст, в тёплую груду листвы и спать, спать, хоть до первого снега… Разум желал того же, но большего: уснуть и не просыпаться вовсе.
Я стояла и, не видя, смотрела, как течёт мутный поток, течёт, не касаясь мысов сапог. В воде я не отражалась.
«Чтобы ты оказалась здесь, он остался», — сказала я себе.
«Он остался, в лесном храме, среди кровавой службы, чтобы эти воды омыли твои ноги, чтобы ты прошла по этим острым камням по дороге в будущее».
«Он остался умирать, ты, неблагодарная дрянь, только чтобы ты жила. Так-то ты платишь ему, дожидаясь невесть чего на краю спасения?»
«Так дождёшься: стрелы меж лопаток, алой ленты в мутной воде».
«Твоя жизнь оплачена дорогой ценой, так не допусти того, чтобы цена эта оказалась напрасна».
«Ты должна ему, чёртова кукла».
«Должна!»
«Должна…»
Острая галечная грань врезалась сквозь подошву, когда, покачнувшись, я отступила на крошечный шажок. Мимо меня несло мутные воды, несло щепу и листвяную прель, и мелкий сор. Тонуло, выплывало, исчезало, появлялось, крутилось в течении, то ленивом, то убыстряющемся, близко, овевая кожу, долетая запахами, свежими, горькими, затхлыми. Мимо меня.
Близкий берег отодвигался и выцветал — от воды поднимался туман, клубился и тёк, точно расширялся небесный рукав.
«Да, я должна ему», — ответила я себе.
«Но иное, не это».
«Прости меня…»
«Джерард…»
«Джед».
«Я должна…»
«Попытаться».
Откачнувшись от воды, я побежала, так скоро, как только выдерживали израненные ноги. Наперегонки с туманом, пролившимся небесною рекой. Строй буков сомкнулся за моей спиной, отсекая слепо шарящие молочные пальцы.
«Я должна…»
«Вернуть долг».
«Джерард…»
«Джед».
2
К моему появлению всё было почти уже кончено.
Могучий воин, что едва только бился подле Джерарда, теперь бездыханный лежал у его ног, лицом вниз, подвёрнутая под живот рука не выпустила оружия.
Противников осталось трое. Все подраненные, они оставались ещё достаточно крепкими, чтобы нападать, а полученные раны лишь сделали их осторожнее и проворнее, чтобы не подставиться под удар последнего защитника дочери ард-риага. Он один преграждал им путь к погоне за сбежавшей девицей, за чью голову им щедро заплатят, тем более щедро, что мельчить при дележе не придётся. Так псы-подранки подбираются к волку, что порвал бы каждого из своры, но теперь загнан, измучен, и с кровью из множества ран всё убавляются силы.
В тот миг я видела четверых мужчин именно в таком обличье. И знала то же, что, вероятно, понимали и Джерард, и нападавшие. Волк истребит накинувшихся на него псов и свалится сам, сомкнув клыки на глотке последнего. И никому не достанется иная награда, нежели холодная листвяная постель.
«Отчего ты не призовёшь их? — отчаянно вопрошала я в своём рассудке. — Воспитательниц своих, наставниц и любовниц? Они закружили бы твоих недругов в метельном танце, отвели глаза, нашептали потаённые страхи и наслали кошмары наяву. Они повелели бы всякой твари лесной вооружить против них клыки и когти, клювы и жала, они залечили б твои раны и заговорили боль. Отчего не испросишь взаймы хоть глоток волшебства, толику древней силы пологих холмов и стоячих камней?» Но ответ был мне известен.
Чужаком, язычником он был в просвещённой нашей и благонравной стране. Он не кланялся священникам, не чинил обряды, не входил под храмовые своды. Ард-риаг не отказывал ему в праве безверия. Среди богобоязненного люда не сыскалось бы отчаянного грешника, что осмелился бы обагрить моей кровью руки в святом месте, страх перед высшим гневом и без присутствия наёмника хранил меня в храме.
Однако не все оставались столь терпимы к несоблюдению хоть внешнего церемониала, как ард-риаг, бывший сам во многом безбожником. Многие шептали проклятия в спину наёмнику, к ним он оставался глух.
Потому я и смолчала в смущении, увидя, как он вслушивается в далёкий голос колокола. Я сделала движение уйти, когда Джерард заговорил со мной — в самом деле, кого рассчитывала обмануть.
Перезвон глох и вяз в плотном от тумана воздухе, как звук шагов стихает на устеленном коврами полу, но всё же звучал, слышимый не столько слухом, сколько чем-то более глубоким.
— Я боюсь умирать, Ангэрэт.
Я вздрогнула. Холодные влажные пальцы тумана прикасались к коже, сквозь завесу эту всё далёкое растворялось, словно и не бывало, а близкое отдалялось, становилось неузнаваемым, мистическим.
— Всем без исключения присущ этот страх. Наверное, только мёртвые не боятся смерти, — неловко произнесла я.
Джерард медленно покачал склонённой головой. Туман скрадывал его движения, вытягивал краски из его волос и глаз, со скул и губ.
— Монахи говорят о сумрачной долине, где некрещённым душам назначено вечно быть гонимыми ветром… — Он нарушил неподвижность, словно бы стирая с лица паутину тумана. — Или не монахи… я не слишком прислушивался к этому.
— Молодые нечасто пекутся о бессмертии своей души, — повторила я чьи-то слова. — Мудрость эта является с годами…
— Какие бы края ни сулили стать узилищами нашим душам, моя душа назначена в иной плен. — Лишённый интонаций голос холоден был, как воздух, в котором он таял. — Я знал об этом, едва обрёл понимание о душе, смерти и долге, а после только и делал, что искал способа освободиться. Но скольких бы ни видел земель, и каких бы ни переплывал морей, остался заложником материнского обета.
Меня пробрала дрожь, и на сей раз едва ли в ней повинен был туман.
— Покуда жив, не знаешь наверняка… — неловко возразила я. Хотела коснуться его руки, но не решилась и осталась с ладонью, поднятой в незавершённом жесте; ладонь была холодна и влажна, туман облекал её перчаткой.
