а Забвение услышит мой зов только с восходом солнца, я стараюсь просто дышать.
— Жрица, — зовет Туман, до этого стоявший бесшумно за моей спиной, давая немного оправиться. Он протягивает руку, чтобы помочь подняться, но я выпрямляюсь сама. Вот уж меньше всего мне нужна чья-то помощь сейчас.
Вернувшись под свод штольни и встав лицом к стене, я скидываю мокрый свитер, оставаясь в нагрудной повязке, растираю руки и плечи. Озноб пробирает постепенно, и я не уверена дрожу от кошмара или от холода. Туман остается подле, поглаживая разбуженных лошадей.
— Плохой сон, Волк, плохие воспоминания, — я хочу сразу пресечь все возможные вопросы.
Туман не спрашивает, что именно так противно и гадко в моем прошлом, что до сих пор выворачивает наизнанку.
— Тебе стоит знать обо мне кое-что… — Сбитое дыхание и частое сердцебиение мешают говорить, но мне нужно сказать то, о чем напомнил сон. — Я не умею прощать. — Возвращаю нас к самому началу. Мы по-прежнему враги, не стоит заблуждаться. Мне не стоит заблуждаться.
— И скольких ты убила, Жрица? — со смешком произносит он, стоит мне обернуться.
— Людей?
— Считая даже демонов в святом круге.
— Та женщина не была демоном. Она была такой же жрицей, только нарушившей обет, и Боги более не говорили с ней, лишив слуха. Она просила меня об этом, просила, потому что, оглохнув, сходила с ума от тишины. Она хотела остаться собой и встретиться со Смертью по законам. И она была шестой. Всего семь.
Туман удивляется, седьмого убийства он не видел. Ива, которую он опрометчиво посчитал мертвой много декад назад, не в счет.
— Что мне нужно объяснить тебе, Волк? — Я искренне не понимаю, отворачиваясь, защищаясь от его черных глаз.
— Почему ты не просишь Богов за себя?
— Берегу силы для кое-чего более ценного, — коротко и зачем-то честно говорю ему, с трудом находясь рядом. Ни дни в одном седле, ни ночи на земле не сделали меня терпимее к его присутствию. И даже приближающаяся встреча с ниадами не примиряет с необходимостью довериться ему. Вот только сон напомнил, что мое тело не мое, и я спокойно отношусь к прикосновениям, будь то руки палача или мужчины, угрожавшего ножом, и прочему. Так почему с Туманом иначе?
— А скольких убил ты, Волк?
Он тихо стоит за спиной, а потом вместо ответа накидывает на мои плечи свою куртку. Я напрягаюсь и чуть поворачиваю голову, но он отступает, и мне виден суровый профиль бывалого охотника в лунном свете. Он отходит к лошадям, а я расправляю ладонь, и ветер несет ко мне запах гнили, смрад десятков разлагающихся тел и тошнотворную сладость нагноившихся ран.
Сжимаю кулак.
— Пойдем к костру, — размеренно произносит Туман.
Я подхватываю мокрую одежду и возвращаюсь в тупик. В пещерах восход солнца не виден, но я буквально чувствую момент, когда Забвение услышит меня, и, продав воспоминания за покой, без опаски засыпаю.
Нежась в непривычном тепле, я даже не хочу открывать глаза, но приходится. Я укрыта одеялом Тумана поверх моего, костер горит с новой силой. Куртка сушится на наскоро сделанной распорке, как и остальные промокшие вчера вещи. Сапсан, в очередной раз оставленный присматривать за мной, натачивает трофейное оружие.
— Дождь еще идет, — произносит он, стоит мне заворочаться. — Тропы совсем размыло.
— Привал затягивается?
— Вернутся, расскажут. Слушай… Жрица, — он немного спотыкается на моем прозвище. — Бог приходил к тебе в Парсоне. Так всегда происходит?
— Нет. У них разные пути, могут говорить через сны, могут являться в миру, но в большинстве своем появляются, только если позвать.
— И попросить можно что угодно?
— Все, за что сможешь заплатить.
— Как они определяют цену?
Я пожимаю плечами:
— Своими дарами. Боги — это самые простые эмоции: любовь, ненависть, радость, скорбь; самые простые вещи, делающие нас людьми: память, желание, страх.
— А Хаас?
Я смотрю в огонь:
— Хаас не Бог, Сапсан. Хаас означает Волк на их языке.
— Они говорят на другом языке? — Он будто не слышит того, что сказано. Не хочет.
Я киваю и, поднимаясь на ноги, выхожу в основной туннель, чтобы посмотреть, что натворила погода за ночь. Дороги ужасны и, как только закончится дождь, станут не проходимыми из-за льда. Все четыре лошади стоят при входе в штольню, глядя на них, я еще больше уверяюсь в мысли, что мы застряли.
Когда возвращаются Туман с Рутилом, они полны оптимизма:
— Мы поднялись чуть выше и нашли удачный перевал, на карте он обозначен как Лаз Проныры, похоже на ущелье, но, я думаю, по сути — это разлом в горе, — Туман оттряхивает мокрые волосы, мотая головой как пес. Капли испаряются, стоит им долететь до костра. — Может, был обвал в шахтах или что еще, но дорога вполне ничего, человек пройдет без труда. Лошадям будет тяжелее, но их тоже можно провести. Так что следующим днем, как прекратится дождь… — он не заканчивает предложение и обводит всех взглядом. Туман молча спрашивает, готовы ли мы приступить к последнему этапу дороги — оказаться на территорию ниад.
Я — нет.
— Стоит обсудить, берем ли мы лошадей? — Рутил ворошит палки в костре острием топора. — Ну, то есть всем вместе, — добавляет он, и мне становится очевидно, что со мной и Сапсаном по-прежнему не считаются. Предполагая, что вопрос с лошадьми на самом деле уже решен, я даже не задумываюсь. Кони быстрые, но шумные, возьмем их и сможем двигаться шустрее, но на звуки придут ниады. И плохо, и хорошо.
Пока остальные обсуждают, как идти дальше, и просто ждут окончания бури, я пытаюсь сосредоточиться на своих клятвах и возможности сохранить их. Уже несколько дней я нахожусь в раздумьях и все еще не понимаю, что мне делать с «земля была прежде всего». Первыми были камни, огромные глыбы, они глушат что угодно, сквозь них не проходит ничего, мольбы не пробьются.
Если перекрытия штольни не выдержат и выход завалит, Древние Боги не отзовутся, гора станет могилой, отделяющей от нас от мира.
И все же подсказка верная, в сделках не бывает лжи. Блуждая по туннелям, оставляя повсюду светящиеся метки, я пытаюсь найти ответ в камнях.
«Эй», — тихо зовет робкий голос, вторгаясь в мысли внезапно.
«Эй», — отвечаю я девушке из Парсона и слабо улыбаюсь.
«У меня, кажется, получается. И голова больше не болит».
«Я рада».
«Ты правда за мной вернешься?» — спрашивает она, и мне слышится надежда, скрещенная с отчаянным одиночеством. Нас мало, мы тянемся друг к другу, словно давно потерянная семья, ища в этом успокоение, а нас продолжают разделять.
