черным, и молодая, тонкая, изящная, невыразимо хрупкая. И пусть лето полыхало в самом своем разгаре, меж нежных листьев покачивались светлые сережки цветов. Молодая ольха тянулась к старой, но ветви ее были еще слишком коротки – немало лет пройдет, прежде чем вырастет она и сплетется в вышине с черной ольхой в вечных объятиях.
Я коснулась ее ствола, и кора была теплой, как кожа, в шелесте листьев мне слышалось утешение, но все это было обманом, самообманом усталого путника. Обессиленно я опустилась к ее корням, обняла тонкий ствол, словно это и была моя сестра, прижалась к нему щекой.
А потом взгляд мой упал на нечто белое, проглядывающее из земли. Нет, я не хотела знать, что это, не хотела видеть, понимая, что ничего мне не принесет удовлетворенное любопытство, кроме боли, но пальцы сами собой коснулись земли, смахнули прелые листья, принялись оглаживать и очищать эти то ли камни, то ли…
Кости.
Тонкие белые кости, на которых росла молодая ольха.
Догадка была столь страшна, что я отказывалась верить в нее. Надо было зажмуриться и заткнуть уши и броситься прочь, и твердить себе, что с Маргарет все в порядке, что Маргарет жива, я же видела ее, говорила с нею!.. Но руки сами раскапывали кости, ногти впивались в землю, расшвыривая в стороны мелкие камни, пока я не увидела тонкий, почерневший от времени браслет. Старый браслет с мелкими колючими гранатами, который Маргарет никогда не снимала.
Теплые ладони легли на плечи.
– Я так не хотела, чтоб ты узнала.
С трудом поднявшись на ноги, я обернулась к ней. Мерцающая Маргарет смотрела на меня виновато и грустно.
– Как же так, Маргарет… – Губы не слушались меня и дрожали, голос трепетал, как крошечное птичье сердечко. – Ты мертва… ты не можешь быть мертва…
Нежными пальцами она коснулась моей щеки, вытерла слезы – я и сама не заметила, что плачу, – и прикосновение было настоящим, таким же, как если бы меня коснулся живой человек, а не призрак.
– Я не мертва, – и все же печаль звучала в ее голосе, – я просто… другая. Прошу, Джанет, не стоит горевать по мне! Это моя судьба и мой выбор, и другого я не желаю.
Ветер стих, и ни шелеста, ни вздоха не было вокруг, под сенью крон звучали только наши голоса. Черная ольха замерла недвижимо, и крупные ее листья не колыхались в сонном оцепенении. Я оглянулась на нее, и внезапная догадка ледяной иглой кольнула сердце.
Черная ольха. Ольховый король.
– Они и тебя обманули… – в обессиленном отчаянии прошептала я.
– Джанет! – Маргарет схватила меня за плечи, развернула к себе, заглядывая в глаза. – Послушай же, что я говорю! Разве ты забыла: я больше не могу лгать, а значит, слова мои правда…
– Или то, что ты сама считаешь за правду!
Маргарет обняла меня, оплела руками, прижалась к груди, и я затихла, чувствуя, как колотится ее сердце.
– Я встретила его в год, когда Элизабет не отнесла яблоки к лесу. Тогда я искала хоть кого-то из фейри, чтоб упросить их не наказывать ее, ведь не со зла она так поступила. Но я никого не находила, только все дальше и дальше забиралась в лес, пока однажды не заблудилась. Ох, Джанет, в лесу так страшно – особенно в осеннем лесу… по доброй воле я бы, наверное, и под сень его не зашла… Наверное, тогда я пересекла завесу чар, что разделяет наши миры, и не могла выбраться обратно. К ночи я совсем замерзла и разрыдалась – и он пришел меня утешить. Он был добр и чуток ко мне, успокоил и вывел назад, к дому. А потом я пришла снова.
Она отстранилась, заглядывая мне в глаза:
– Фейри не всегда обманывают, Джанет. И шутки их не всегда злы. – Она стиснула мои плечи, словно боялась, что я вывернусь из ее рук и убегу. Но разве могла я бежать от нее? – Я приходила к нему и пела, а он рассказывал сказки и легенды о том, какой была Альбрия, пока люди не приплыли сюда. Он принес мне земляники, слаще кладбищенской, и сказал, что я смогу, как подменыш, жить в обоих мирах. И сказал, что никогда не зачаровывал меня – ни разум, ни чувства.
– Значит, ты могла остаться?
Она вздрогнула и отвела взгляд. Голос ее сделался виноватым:
– Ты была королевой. Ты писала о таких чудесах, звала к себе, но… я не хотела его покидать. А оставаться под одной крышей с Элизабет было невыносимо. Каждый день, проведенный с нею, мне казалось, что я умираю или схожу с ума. И потому я выбрала навсегда уйти к нему.
Я оглянулась на кости, призрачно белеющие среди разрытой земли, и прикосновение рук сестры показалось особенно вещным и настоящим. Всем сердцем я хотела поверить ее словам, но старый, вросший в нутро, пропитавший кровь страх держал меня цепко, шептал, что все закончится слезами и мучением, что не могут фейри любить, не причиняя боли, что счастье Маргарет обернется горем…
Я запретила себе думать об этом. Я запретила себе бояться.
Даже в самых потаенных мыслях моих Маргарет останется счастливой.
Я обхватила ее лицо, нежное, мерцающее, как самый прекрасный ночной цветок, спросила тихо:
– Я прошу, ответь прямо всего на один вопрос: ты живая?
Она улыбнулась, светло и чисто, вытирая с моих щек последние слезы:
– Я живая. Не живой человек – но живая фейри. И останусь такой до самой смерти Альбрии.
– Я боялась, что потеряла тебя. Что это и есть наказание за нарушенный договор.
Далекий отголосок страха отразился в ярких ее глазах, и холодом повеяло меж нами, словно из разверстой могилы.
– Нет, это не наказание, и мертвый сад – тоже не наказание. Оно… страшнее и час его еще не настал. – Она вздрогнула и сжалась, как от порыва ледяного ветра, и я притянула ее в объятия, проклиная свой язык. Что стоило промолчать? – Но скоро настанет.
– Я справлюсь и с этим.
Минуту мы стояли в тишине, и тепло медленно возвращалось, окутывало нас, отгораживая от целого мира, чьим бы он ни был – человечьим ли, дивным ли. Одною тайной стало меньше, и тень ее стекла с моего сердца, и дышать стало легче.
– Пойдем, я тебя провожу, – наконец отстранилась Маргарет, – чтобы не блуждать тебе по нашим тропам триста лет и три года. К тому же, – лукавые искорки вспыхнули в ее глазах, – ты так исцарапана, что кровью всех подруг мне распугала. Даже мне, признаться,
