веки и светит в глаз фонариком? У кого-то просто фонарик лишний, услужливо подсказывает мозг. И я понимаю, что жива. Раз сознание продолжает язвить даже в таком ватном, пустом и бездвижном состоянии — значит, жива.
— Рефлексы в норме, давление стабилизировалась. Сейчас поставим капельницу, а завтра уже можно попробовать бульон, но о твёрдой пище пока не может быть и речи, — строго говорил незнакомый голос. — Валентина Ивановна! Ну что вы плачете? Ну всё же позади, радоваться надо.
— Я и радуюсь, — всхлипнула до боли знакомая по голосу женщина. Мои глаза всё ещё не желали открываться. Да я и не спешила. Уютная темнота не отпускала. И мне казалось, что стоит распахнуть глаза, как моя жизнь изменится, я непременно потеряю что-то важное. Эта мысль жужжала назойливой мухой на задней стенке коры моего головного мозга. Если он, конечно, остался.
— Мозговая деятельность пришла в норму, сдадим анализы, сделаем МРТ… — успокаивал, видимо, врач. Значит, мозг всё-таки есть. Радует. Ты не так безнадежна, Алёна.
Я попыталась пошевелить пальцами: адская боль пронзила всё тело, а с этой мыслью почему-то ещё и сердце. Муха зажужжала громче…
Мне вдруг стало страшно. Страшно открыть глаза, словно произошло что-то ужасное, о чём я пока не знаю. Почему рядом врач? Почему мама плачет? Мама ведь? Мама…
Почему я сама хочу плакать? Очень хочу. Внутри такая свистящая пустота, что уши закладывает. Может, мне удалили все внутренние органы?
— Доченька! Миленькая! Очнулась, — причитала мама, целуя мою руку. Горячие и влажные от слёз губы вызывали странные ощущения. Кожа словно заново училась воспринимать прикосновения.
— Успокойтесь, Валентина Ивановна, — обречённо вздохнул врач. — Алёне нужен покой, скоро она полностью придёт в себя.
— В-сё… хо-ро-шо… — смогла прошелестеть одними губами, с ужасом не узнав свой голос. Это я говорю? Что со мной сделали? Превратили в Гену? Чебурашку? Ещё хуже? Кончиту Вурст, и у меня теперь борода?
Рыдания окончательно сокрушили бедную женщину, и она уронила голову рядом со мной. Наверное, действительно со мной произошло что-то ужасное…
* * *
Через пару дней я узнала много нового о себе.
Это было так странно…
Странно слушать об аварии, о коме, в которой провалялась полгода. Странно смотреть в счастливые глаза матери, а свои, в отражении круглого зеркала, видеть такими несчастными. Словно и глаза не мои. Чужие. Какой-то другой Алёны. Что с ними стало? Почему в них столько тихой печали?
Не чувствуя вкуса и как-то совсем уж вяло для человека, вернувшегося с «того света», ела предложенные бульоны, слушала «последние новости» и почти не язвила. Так, иногда. Даже шутки получались какие-то неестественные.
«Это всё слабость. Пройдет», — успокаивала мама и брала меня за руку.
А я смотрела на её тёплые короткие пальцы бухгалтера и думала: почему ничего не чувствую? Где радость, где долбанное счастье? Я ведь жива. Я в этом мире, а не… и на этой мысли я всегда спотыкалась, а грудь начинала болезненно ныть.
«Неврология», — с умным видом говорил врач, осматривая меня. — «Мы вам целый курс оздоровительный пропишем, через пару месяцев как новенькая будешь».
Я почему-то не верила этим серым глазам. «Как новенькая» уже не буду, настойчиво твердил внутренний голос, и от подобных мыслей тошнота подкатывала к горлу. А ещё просто уже тошнило от запаха лекарств и больничной койки.
На третий день пришли мои друзья.
Обрадовалась ли я? Я, что стала тенью отца Гамлета? Вряд ли. Скорее, впала в ещё большее уныние. Отчего-то я не хотела видеть этих людей и их счастливые лица.
— Это твои фотографии на День Студента. Помнишь? — весело спрашивала светловолосая девушка с карамельными глазами. А мне совсем не интересно. Какой День студента? Зачем День студента? Почему я вообще пошла учиться на журфак?
— Нам так тебя не хватает, Рыжик, — вздохнул шатен по имени Дима, а меня подбросило, словно током ударило.
— Что ты сказал? — прохрипела я, набросившись на парня, чуть не выдернув капельницу.
Парень в замешательстве посмотрел на подругу, затем разжал мою руку на воротнике его рубашки и мягко усмехнулся.
— Говорю, нам всем тебя не хватает.
— Не это! — раздражённо поморщилась, удивляясь себе. — Как ты меня назвал?
— Рыжик, — удивлённо ответила вместо парня Света.
— Ры-жик, — протянула я, касаясь собственных губ. Сердце гулко забилось и отозвалось болью. Что-то странное со мной творилось, но я не могла понять что.
Вроде моя привычная жизнь: университет, газета, редакция, друзья, мои фотографии…
— Принеси мне альбом и мелки, — попросила вечером у матери. От больницы уже воротило. Слабость не желала меня покидать: по утрам было особенно тяжко.
— Рисовать? — удивилась Валентина Ивановна. — Но ты ведь не умеешь, — словно извиняясь, произнесла мама.
Безразлично пожала плечом, откинувшись на подушки. Меня уже перевели из реанимации в терапию: здесь не было столько аппаратов, зато был простенький телевизор, в который я окуналась с головой.
— Разве это остановило многих великих художников? — иронично поинтересовалась, следя за перемещениями старика Тома по плоскому экрану.
— Ох, дочь! — усмехнулась мама. — Узнаю тебя прежнюю. А то знаешь… я уже волноваться начала за своего Рыжика.
Внутри всё похолодело и оборвалось. Сжала слабыми пальцами одеяло, проклиная свой тупой мозг. Эта падла упустила что-то важное, я просто уверена в этом!
— Не называй меня так, — тихо произнесла. — Мне неприятно…
Мама дёрнулась, как от удара, но промолчала. В такие моменты она старалась просто быть рядом, за что ей огромное спасибо.
Когда мама уходила домой, я снова погружалась в кристаллический мир телевидения и смотрела его даже ночью, если не приходила противная медсестра и не выключала моё «лекарство». Тогда возвращались гнетущая пустота и всепоглощающее одиночество. Я вертелась из стороны в сторону, не в силах уснуть. И ведь так странно: в голове нет ни единой мысли, но словно я потеряла важную часть себя.
В общем, возращение из комы меня мало радовало. Может, действительно просто последствия? Посттравматический синдром, как говорит врач?
А вскоре мне принесли заказанный альбом и мелки. Я садилась на широкий подоконник палаты и начинала рисовать. Бездумно выбирала
