— А мы продолжим общаться, когда я все вспомню?
«Да ты едва ли помянешь меня добрым словом» — хотел ответить он, но вместо этого, чувствуя себя седобородым оракулом, умудренным вековым опытом, спокойно вымолвил.
— Все будет зависеть от нас, Ани. Все всегда зависит от нас.
Она заглянула ему в лицо — растеряно и чуть испуганно, будто опасаясь, что сидящий на крыльце человек уже отдалился, уже выбросил ее из новой жизни, откуда она еще не успела уйти.
— А пойдем, почитаем? — Мягкие и теплые пальцы накрыли его. Робко и трепетно. — Там уже самый конец остался, совсем чуть-чуть.
— А сама никак?
— У-у. — Ани-Ра помотала головой. — Хочу, чтобы ты. Так правильно.
* * *
«Алина приходила сюда уже в четвертый раз.
Добираться было тяжело, всегда тяжело: сначала обогнуть район, пересечь дорогу, за ней застывший на ночь рыночный павильон и торговые лотки — в этот момент не лотки с разномастной одеждой, а пустые фанерные стены и установленные вместо столов доски, — затем проскользнуть мимо освещенной заправки и выйти на тонкую, едва заметную в свете фонарика, окраинную тропку. Ту самую, что вела к реке.
По сторонам поля — их засеивали редко — а посему по обочинам лишь трава и буераки, слева и справа, в отдалении посадки деревьев, небольшие овражки и крыши домов. Такие дома позволяли себе богатые люди — не в городе, а за его чертой, — и их всегда окружали высокие заборы, поэтому ни света, ни звука, ни живой души. Отсюда, издали, ее не чуяли даже собаки, и путь в несколько километров всегда проходил в тишине.
Боялась ли она? Немного. Ночью боятся все, даже те, кто не показывает этого — ведь темнота — это то, где не видишь, где, наверное, водятся странные, мистические вещи, но Алина, несмотря на грязные поутру ботинки и штаны, несмотря на краткосрочные приступы паники, все равно каждый вечер собиралась и выходила из подъезда. Чтобы через рынок, чтобы мимо заправки, и на тропу…
Она и сама не знала, что тянуло ее сюда, к реке, но стоило выйти к воде, отыскать на земле не заросший травой, не сырой уголок и расположиться на нем, как в душе вдруг воцарялось спокойствие.
Она ничего никому не должна. Никому. Ни себе, ни маме, ни сестре, ни обществу. Она не принадлежит ни этим людям, ни городу, ни даже этой планете. Она принадлежит вечности. Откуда пришла и зачем? Неважно. Неважно, что забыла истинное место рождения и неважно, что забыла цель своего пути и его назначение. И, наверное, ее вовсе не зовут Алина…
Здесь, у воды, в окружении тихого стрекота насекомых, под ночным небом, не требовалось покупать счастье, даже думать об этом. Здесь оставался лишь плеск воды, касания ветра, сыроватый песок под подушечками пальцев. Здесь время застывало, рассеивались мысли и вдруг уходили куда-то далеко страхи. А когда нет страхов, наступает свобода.
Именно за ней и приходила Алина.
Как глупо… Люди гонятся за счастьем, лишенные возможности остановиться, а она вдруг перешагнула через все это. Просто сидит здесь, позволяя чувствам течь подобно речной воде, просто смотрит на, растворенный во мраке, противоположный берег, просто вдыхает свежий, отдающий илом и мокрыми камнями воздух, просто „пребывает“.
И ни новой банки на полке, ни медяков, ни вечного „надо“.
Кому надо? Зачем надо?
Зачем бежать, когда можно просто понять, что бежать некуда? Зачем следовать за остальными, когда они, обреченной на унылое существование толпой, следуют по кругу, совершают одни и те же ошибки, наступают друг другу на пятки? Зачем искать что-то снаружи, со страхом и восторгом глядя на обнесенный электрической проволокой забор, копить, пыхтеть, собирать, когда все внутри?
Мама, хотелось сказать в тишину, но таким образом мама бы ничего не услышала, и тогда Алина поделилась мысленно.
„Мама… А счастье не снаружи, оно внутри, мам. И за него не надо платить…“
Наверное, завтра, если она скажет об этом не тому, за ней начнется наблюдение. Ее нарекут мятежником, взломщиком системы, человеком, пытающимся сломать правила. Ведь это инакомыслие, это бунт, это новая, способная позвать за собой, религия. Но пока Алина еще не поделилась, и, может быть, никогда не поделится. Вместо этого она будет смотреть на толпу, зная, что все совсем не так, что это иллюзия, что никто не принесет тебе того, что можешь отыскать ты сам. Ни за тысячу медяков, ни за три тысячи, ни за сотню миллионов.
— Мам… — Повторила она тихо, и у берега плеснула волна. — Оно внутри»
Когда Дэйн закрыл книгу, Ани смотрела прямо перед собой сонным и мечтательным взглядом.
— Какой хороший рассказ, да? Замечательный рассказ…
— Да.
— И там есть другие?
— Есть.
— Когда-нибудь мы их все прочитаем. Все до единого. Будем читать по очереди — иногда ты мне, иногда я тебе…
«Если будет у нас на то время»
Он снова промолчал. Некоторые слова лишние, и они никогда не должны звучать. Уже перед выходом из спальни остановился, задержал руку на выключателе и обернулся.
— И вот еще что. — Добавил строго.
— Что?
Комок из одеяла зашевелился, зашуршал — человек под ним напрягся.
— Я прыгну с тобой с парашютом.
— Правда? — Одеяло тут же слетело на пол.
— Да. Если ты еще раз испечешь булочки «бон-бон»
— Договорились!!!
— А теперь спать…
И Дэйн тихо прикрыл за собой дверь.
— У вас будет три часа. Три часа вы должны будете продержать Дэйна и доктора с учетом неприбытия Комиссия. Если они успеют связаться с ней раньше, план рухнет. И тогда мне — трибунал, а вам — смерть. Это ясно? Это единственный шанс, и мы ждали его слишком долго, чтобы обосраться.
Четверо мужчин молчали.
Бородатый Пэт Элменсон, сложив мощные руки на груди, смотрел в пол; головорез Рики, сощурив и без того узкие глаза, сверлил напряженным взглядом лоб заместителя начальника штаба. Ульрих поигрывал длинным охотничьим ножом, и только Тод, сохраняя спокойствие и невозмутимость, не выказывал нервозности.
— Где машина?
— Уже ждет у входа. Тонированный грузовик с логотипом «Нортракс» — ключи будут в замке зажигания.
— Логистическая компания? — Хмыкнул Рик — он же Рики-проныра, прозванный так за исключительную врожденную ловкость.
— Так безопаснее всего. Она ни у кого не вызовет подозрений — на ней подвозят к порталу продукты.
— А охрана?
— Их я беру на себя.
Джон Грин знал, что играет с огнем. Не с огнем даже — с бомбами. И если одну часть боезапаса составляет сам Эльконто, наряду с Лагерфельдом, то вторую, не менее опасную — эти озверевшие и почти потерявшие человеческий облик солдаты, каждый из которых пробыл на Войне не менее шести лет. Он специально выбрал таких — готовых дерзнуть на что угодно, лишь бы выбраться из закольцованного ада. Готовых рвануть в последний бой, если не за свободу, то хотя бы за шанс получить ее.
