— Нужно запретить тебе носить такой тугой корсет.
— Почему?
— Тетка говорит, что это вредно для ребенка. К тому же, его будет гораздо легче снимать.
Амели подняла руки, обхватывая его за шею:
— Хорошо. Но, кажется, вторая причина заботит тебя сильнее.
Феррандо, наконец, справился с корсетом и повалил Амели на кровать. Рука медленно скользила по ноге, задирая тонкую сорочку, задержалась на полусогнутом колене, и к пальцам присоединились горячие губы, поднимались по бедру. Амели изнывала от желания, чувствуя, как тяжесть в животе превращается в мучительную резь между ног. Тонкая ткань ползла вверх, губы коснулись живота, заставляя его трепетать, покрываться мурашками.
Амели не выдержала, сама стянула сорочку и принялась за сорочку Феррандо, стаскивая через голову. Он улыбнулся, опрокинул ее на кровать, удерживая за руки:
— Какая у меня нетерпеливая жена.
— Или у меня медлительный муж.
Он, в отместку, прикусил сосок, и Амели выгнулась со стоном. За последние недели грудь увеличилась, налилась, стала тяжелой и чувствительной. Рука Феррандо потянулась к самой изнывающей точке, и Амели извивалась, комкая простыни и без стеснения разводя ноги. Запрокидывала голову, то и дело облизывала губы. И готова была кричать, если движение остановится. Палец скользнул внутрь, и его заменили губы, горячий язык. Амели то и дело порывалась приподняться, но сильная рука возвращала ее на кровать. Тело скрутило сладко-мучительным спазмом, и она выгнулась, попыталась отползти, но Феррандо не отпускал, пока наслаждение не стало невыносимым. Она обмякла, сглатывая пересохшим горлом. Влажная от выступившего пота. Со сбитым дыханием. Но уже хотелось еще. Снова и снова. Почувствовать движение внутри.
Феррандо освободился от последней одежды, и Амели инстинктивно потянулась к налитому члену. Твердому, как камень. Обхватила ладонью и несколько раз провела вверх-вниз, чувствуя, как под пальцами подрагивает. Сейчас это казалось естественным, как дышать. Она хотела это делать. Касаться губами, проводить кончиком языка, наблюдая, как Феррандо прикрывает глаза и закусывает губу. Через несколько мгновений его рука зарылась в волосы и направляла. Он напрягся, отстранился. Опрокинул Амели на кровать и, наконец, вошел, срывая с ее губ судорожный вздох. Она прижимала его к себе, поглаживала взмокшую спину, обвивала ногами. И скорее согласилась бы умереть, чем отпустить. Хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось. Внутри нарастала томительная пульсация, сознание подернулось маревом. Она смотрела сквозь золотистую дымку пламени свечей, как над ней склонялось идеальное точеное лицо, чувствовала в себе желанную наполненность. Она была счастлива настолько, что готова была кричать. И кричала от распустившегося внутри наслаждения, ловила расходящиеся по телу волны. Снова и снова. Еще и еще. Пока оба, наконец, не оказались вымотанными настолько, что были не в силах шевелиться.
Вот здесь пирожки пришлись очень кстати. Феррандо с наслаждением откусывал головы рыбам, запивал вином и казался совершенно счастливым.
— Мне кажется, я погорячился. Жена-кухарка — не так уж и плохо.
Амели шлепнула его по губам.
— Но если ты станешь продавать такие пирожки в своей лавке — я стану ревновать.
Амели положила голову на его гладкую грудь и водила ладонью:
— Расскажи мне все. Ведь будет гораздо лучше, когда не станет глупых тайн.
Феррандо уже опустошил корзинку.
— Что ты хочешь услышать? Как я обрушу на город громы и молнии?
Амели проигнорировала глупую шутку:
— Ведь у тебя ничего не получилось?
Оба понимали, о чем речь. Амели не сомневалась: Феррандо знал обо всем. И о том, что она снова спускалась в колодец, и о том, что говорила с теткой Соремондой.
Он запустил пальцы в ее волосы:
— Нет.
— Почему?
Он не слишком хотел отвечать. Какое-то время просто молчал, пил вино.
— Потому что есть вещи, подвластные только природе и Создателю. Человек — его творение. Старик делал те же ошибки, но я возомнил, что смогу лучше. Я… был не прав. У меня получилось хуже.
Амели не сдержала улыбки:
— Мари удалась гораздо лучше, чем Гасту.
Феррандо покачал головой:
— Это лишь оболочка. Но я должен признать, что Гасту совершеннее Мари. Его не лишали недостатков. Он гораздо больше похож на человека.
— А Мари? Мне кажется, она идеальна.
Он усмехнулся:
— Когда-то мне тоже так казалось. Идеальная женщина, лишенная всех женских недостатков. Красивая, послушная, не болтливая. Не способная на подлость. Но они оказались бездушными. Не знают любви, не умеют мечтать. В них нет огня, нет внутренней силы. Всего того, что есть в тебе.
— Тогда зачем моя статуя? Чего ты добивался?
— Единства формы и содержания. Надеялся, что полученная квинтессенция что-то изменит, соединившись с исходной формой. Не хотел смиряться, что уже нашел свою идеальную женщину… которая, на деле, далеко не идеал. — Он грустно усмехнулся: — Она даже не заговорила. Твоя статуя. Единственное, что она смогла — менять позу и улыбаться. Может, я ошибся с материалом…
Амели поцеловала мужа в щеку:
— Не печалься. Мы можем поставить ее в моей кондитерской.
Феррандо даже подскочил:
— Чтобы ты стояла в лавке и развлекала сброд? Даже не проси.
— Ведь это моя лавка.
— И где ты такое видела?
Амели пожала плечами:
— Нигде. Но разве жена колдуна должна на кого-то оглядываться?
Феррандо усмехнулся:
— Вот как… Выходит, теперь тебе нравится быть женой колдуна?
Амели кивнула:
— Нравится, — дразня, она легонько коснулась его губ. — Будь я какой-нибудь герцогиней, разве я могла бы позволить себе собственную кондитерскую? Да ни за что! Иначе меня вмиг бы прозвали лавочницей! Даже отец не позволял.
— Так разве ты не лавочница? — Феррандо изо всех сил старался быть презрительным.
Амели покачала головой, вновь склонилась к рельефным губам:
— Я твоя жена. И если мне что-то не понравится — ты всех их заколдуешь. Ведь так? Ты сделаешь так, чтобы весь город ходил только в мою кондитерскую?
— Тебе так нравится эта идея? — казалось, Феррандо все еще не верил.
— Это не идея — это мечта. Добрые мечты всегда должны сбываться. Только обязательно добрые.
— Так, когда знаменательное событие?
— Какое?
— Открытие твоей мещанской лавки.
Амели пожала плечами, проигнорировав колкость:
— У меня до сих пор нет вывески. Не нашла художника. А разве бывает кондитерская без красивой вывески? Чтобы обязательно был хорошенький мальчонка с калачом… и вафли… и воздушный крем…
Феррандо расхохотался, в мгновение ока перевернул Амели на спину и прошептал в губы:
— Будет тебе крем.
Глава 58
Амели поднялась еще до рассвета. Разве можно было разлеживаться в такой день? Впрочем, она и не спала толком. До самой ночи сидела над расходной книгой, выписывала длинные столбцы цифр и составляла бесконечные списки важных дел. Снова и снова возвращалась в пекарню и проверяла продукты и заготовки. Все должно пройти просто идеально, без малейшей неожиданности. Втайне от мужа она даже выходила ночью в город, за порог своей лавки, чтобы полюбоваться вывеской, которую Гасту только-только приладил. Она была чудесная! Совсем такая, как и представлялось Амели. Был и румяный мальчонка с золотистыми кудряшками, и калач в пухлых ручонках, и тонкие вафли, и нежный крем. То, что все это было сделано искусными руками Феррандо, вызывало особый восторг. Вывеска говорила громче и красноречивее любых признаний, и Амели просто ликовала.
Она спустилась в пекарню, повязала фартук и убрала наспех собранные волосы под чепец. Мари причешет потом, ближе к полудню. Сейчас было совершенно некогда. Амели ухватила полотенцем печную заслонку, заглядывая. За ночь поленья прогорели до углей, светились красными головешками, как глаза сказочных чудовищ. Прогретые камни теперь исходили жаром, отдавали ровное тепло. То, что надо. Амели отбросила полотенце, подошла к хлодильному шкафу, который вызывал у нее дикий восторг. Чудо магии Феррандо. Такой же, только гораздо меньше, был в кухне тетки Соремонды и позволял даже в самую удушающую жару сохранять продукты. Это было в тысячу раз лучше ледника! В родительском доме ледник был оборудован в подвале — просто небольшая яма со льдом, крытая соломой, но уже к началу лета лед бесследно таял, и от него не было никакого проку. Одна только сырость.
