двоих нет.
Глава 32. Пусть будет так
Max Richter - Mercy
Кажется, небо никогда ещё не было таким красивым: розовая нежность в пастельных разливах синего и голубого, словно разлетевшаяся на осколки пудреница, а вместо ваты – облака цвета айвори.
Уже рассвет, а ночь была долгой и странной. Долгой, потому что меня просвечивали, фотографировали и исследовали ультразвуком. А странной, потому что страх и тревога куда-то безвозвратно ушли, и сколько бы я ни вглядывалась в неподвижные руки Альфы, обратно не возвращались.
Доктора нашли во мне воспаление - почти везде, где можно было его найти. Назначили мешок лекарств и обильное калорийное питание.
- Тот редкий случай, когда даже конфеты приветствуются! - заявил доктор.
В ответ на такое заявление отец Альфы умудрился посреди ночи достать кулёк конфет и круглый шоколадный торт.
- Почему вы такой всегда… спокойный? – не выдерживаю я.
Улыбнувшись, он заглядывает в окно, потом обволакивает монолитной отеческой заботой сына, и только в конце этого долгого зрительно-мыслительного пути переключается на меня.
- Скажи-ка, как звали твоего сына в том сне, о котором ты мне рассказывала?
Такой встречный вопрос вместо ответа ставит меня в тупик.
- Ну, ты же говорила, будто-то бы звала его, значит, там должно было быть и имя? - настаивает он.
Я напрягаю память: было имя, да. На самую громкую букву.
- А́ле.
- А́ле… А́ле, Александр, - он улыбается так, словно бы это не его сын лежит без сознания и никак не может прийти в себя. - Видишь ли, мне тоже снятся сны… всю мою жизнь. А в них изредка те, кто уже умер, или те… кому ещё только предстоит родиться.
Мне кажется, в моём сердце из мокрого сизого трута разжигаются маленькие огоньки, становятся разноцветными, как ёлочные гирлянды, а затем и вовсе расцветают вначале нежностью и затем и пёстрыми бутонами, потому что в мире снова наступила весна.
- Он и вам снился?
- Да, - улыбается.
- И у него были светлые волосы? Как у меня?
- Да.
- И он был сыном Альфы?
- Конечно, – красивые, как у Альфы, губы растягиваются в улыбке ещё шире. – А это, как ты понимаешь, даёт нам некоторую надежду…
- Но почему он тонул? Почему мне было страшно и больно за него?
- Думаю, это связано не с ребёнком, а, скорее, с отцом.
Он смотрит на Альфу. Почти всё то время, что мы говорим, не отрывает глаз от лица сына.
- Есть на земле такое поверье, будто бы сны – это послания, забота умерших близких о нас. Они шлют нам образы, чтобы предупредить, уберечь от плохого, или, наоборот, утешить. Но мы их чаще всего не понимаем… или понимаем слишком поздно. Да и разве можно миновать то, чему быть?
Alex Kehm – Intimacy
Я решила торт не начинать без Альфы.
Времени прошло уже так много, что он уже дважды или трижды мог бы прийти в сознание. Приходили врачи… раз двадцать, и сказали, что из наркоза он давно вышел, но так и не объяснили, почему же мой Альфа не открывает глаза, ведь должен же.
Я же жду.
И родители его тоже ждут в коридоре на зелёных диванах. Вон, у мамы его синяки наметились под глазами. Да и у отца тоже. А он всё спит и спит.
Не лежу я на своей кровати – не могу спать одна, не привыкла. Вместо неё то ли полусижу, то ли полулежу рядом с моим Альфой, подперев подбородок ладонью, и любуюсь его лицом, с которого уже сняли маску, потому что он внятно дышит сам, ванильным небом, елью в сквере, всё ещё мерцающей радужными огнями, хоть уже и совсем светло.
Глаза закрываются сами собой. Предатели. Я заставляю их оставаться открытыми, напрягая веки так, что аж голова болит, но всё бесполезно: на ресницы будто кто по горе взвалил.
Ах да, скоро Рождество – поэтому кругом разноцветные ели. Сколько же их, красавиц, было там… на краю земли, в другом мире… словно в ином измерении.
На Рождество дарят подарки, загадывают желания.
Я хочу, чтобы мой Альфа поскорее вернулся, и чтобы всё с ним было хорошо. Пусть ему совсем не будет больно… ну ладно, пусть сломанная нога совсем капельку поболит, но больше ничего. И страшного, плохого пусть никогда-никогда с ним не случается. Пусть будет так.
Iris — Hidden Springs
Что-то нежное, но невыразимо тревожное касается кончика моего носа. Я открываю глаза и вижу спокойную, ласковую, обволакивающую солнцем и теплом, как летнее море, улыбку.
- Ты что, стоя спишь? – спрашивает она меня.
- Не стоя, а лёжа…
- Стоя, - упрямится она.
С ней всегда так – она вечно во всём права. Ну, и в чём смысл спорить? Нет его, смысла. Поэтому я тону в радости без оглядки. Захлёбываюсь поцелуями. Ем ладонями, пальцами. Вбираю в себя. Его щетина уже и не щетина вовсе, а пятнистая борода, к которой совсем не больно прижиматься губами.
- Ты здесь…
- Здесь! А ты-то! Ты! Где был столько времени?
Спал…
Та-ак долго?
- Ну… устал, наверное… очень, - вздыхает.
- А мы ждём тебя, ждём!
Его шершавые от стольких невзгод ладони вытирают мои щёки от слёз, но кажутся мне такими нежными… нежнее сегодняшней ванильной пудры в небе.
- Кто ждёт? – спрашивает он в своей манере Главного дознавателя.
- Я! Я, конечно же! И отец твой тоже и мама… Да все ждут!
- О-ох… - тянет и глубоко вздыхает. – Отец… Отец будет мно-го-зна-чи-тель-но молчать и смотреть в глаза так, что лучше бы ударил, но ма-а-ать… она даст оторваться. Потом пожалеет, позволит чуть подправить перья и снова даст оторваться.
От его хоть и слабой, но такой живой улыбки, от открытых глаз - видящих, узнающих, а главное, от местами самоуверенного тона меня почти опрокидывает от счастья. Голова кругом идёт – это наш с ним мир снова разгоняется. Откуда только силы взялись, чтобы прижать ладонь к моей щеке и даже плечи оторвать от подушки, тянуться… чтобы поцеловать.
- Осторожнее же! Трубочки оторвёшь! – беспокоюсь я.
- Какие ещё трубочки?
- Ну вот же, на руке твоей висят. Ты по ним получаешь все необходимые медикаменты и питательные вещества тоже, это чтобы ты поправился поскорее, чтобы нога твоя зажила… и всё остальное тоже.
- Остальное?
