с выпученными глазами, пристраивая всё это барахло. Его благодарили чем могли, чем были богаты – как бабушек-знахарок и прочих шарлатанов. Он хранил разве что детские рисунки. Иногда ему присылали приглашения на выступления деток, почти всегда – фотографии с празднований дней рождения. В такие дни у него светились глаза.
В других кругах его ценили не меньше, а уж оценивали куда как дороже. Операция у самого Антона Гольцберга многого стоила, наверное, потому, что своим пациенткам он говорил – мне плевать, что вы хотите, я сделаю так, как считаю нужным. Он мог создать из обычной женщины королеву красоты лишь слегка изменив разрез глаз или форму носа. А мог полностью перекроить лицо – это уж как повезет. Неудач у него в этой сфере медицины, пожалуй, не было. Операцию он делал только один раз. Если женщина приходила второй раз, то заносилась Антоном в список психически не уравновешенных особ и более пред его светлые очи не допускалась. Единственное исключение он сделал для молодой девушки, сильно обгоревшей на пожаре. Девочка была деревенская, вытаскивала братьев из горящего дома. Врачи, надо признать, сделали все возможное, максимально восстановив ей зрение, да и просто спасли ей жизнь. Абсолютно бесплатно. Ей не повезло – вспыхнули волосы и одеяло, которым она закрывала голову, сильно обгорели лицо и кисти рук. Зато она вытащила из огня четверых мальчишек и кошку. Антон прочитал об этой истории в газете и взялся вернуть девушке молодость и красоту. Девятнадцать пластических операций и полтора года реабилитации не сделали её красавицей с обложки журнала. Антон просто сделал её такой же, какой она была до. Разве что веснушки не вернулись. Обычная деревенская девочка шестнадцати лет, с обычными волосами цвета «мышиный хвост», курносая, глазастая – как сотни других старшеклассниц. Кто-то укорял Антона, что он не сделал ей красоту, кто-то соглашался, что так правильно, но все сходились в одном – он совершил чудо. Реабилитацию и медикаменты оплачивал Сергей. Мы были уверены, что у них с Антоном сложится любовь, но что-то не заладилось.
Антону в сентябре должно было исполниться 33 года. В хирургии он с восемнадцати лет – подрабатывал ассистентом хирурга во время учебы. Ну как сказать – учебы… Отец его сделал все, лишь бы поддержать свое единственное сокровище. Антон закончил медицинский экстерном, посещая не столько лекции, сколько операционные. Учился всему на практике, первая практика в двадцать один, самостоятельная операция – в двадцать три. К юбилею – четверти века – отец подарил ему собственную клинику. Лишь бы его чадо снова не подсело на наркотики… Конечно, он был необычным человеком. Есть такие люди, для которых промедление смерти подобно. Он был как юла – все время в движении, спал по пять часов в сутки, работал без продыха. За десять лет он совершил операций больше, чем иной хирург в сельской больнице за всю свою жизнь. У него было три секретарши одновременно – одна не выдерживала его темпа. Хирургия была его страсть, его бог, его жизнь, без неё он не мог даже и дышать. И попав сюда, в этот мир, он остался словно без половины сердца. Он здесь не выживет… Можно ли его судить теперь, что он предпочел жизнь смерти?
Можно, черт подери! Я не для того его из тьмы вытаскивала, чтобы он тут со всякой дрянью якшался.
Неожиданно мне в голову пришла странная мысль. А не дура ли я? Я, Водящая Души? Я, опытный психолог? А ведь у Антона весьма гибкая совесть. Может ли человек, полтора года убивший на восстановление лица неизвестной ему девушки, бесплатно оперировавший детишек и нередко посылавший в задницу известных звезд эстрады, хладнокровно простить убийство людей, которых он называл друзьями? Мог ли он кивнуть головой и сказать – да, я буду помогать тебе, о темный властелин? Медицина для него лишь средство – пища для безумного демона, сидящего внутри и требующего: дай, дай, дай! Он – отражение безумного Аарона, который вместо того, чтобы сидеть в своем лесу, как все нормальные эльфы, носится по степям, выискивая сирых и убогих.
Потому что, как сказал Аарон – незамкнутый цикл энергии. Насколько же велика вероятность того, что Антон играет в разведчика Штирлица, он же М. Исаев, он же В. Тихонов? С теорией вероятности проблем у меня не было. Высшую математику преподавали в мое время всем, а не только математикам. Я не могла зачастую решить задачи с интегралами или производными, да что там – логарифмы и степенные функции были моим кошмаром, но теорию вероятности я полюбила всей душой. Так вот, по моим приблизительным подсчетам, вероятность того, что черный шар А внутри является белым шаром Ш, достигала 95%. Глупо, конечно, но я сразу успокоилась.
– О чем же вы задумались, госпожа Галла? – поинтересовался хозяин, которому, по-видимому, наскучил мой печальный взор.
– О теории вероятности, – честно сказала я.
– Вот как? – приподнял брови старый фашист. Он вообще виртуозно играл бровями.
– О да, – начала фантазировать я, пытаясь справится с легким головокружением. – Вот сколько Вам лет?
– Больше тысячи, – заинтересовался старик. – А что?
– А сколько у вас детей?
– Живых или в принципе?
– Всяких, живых, мертвых, законных, незаконных.
– Тех, о ком я знаю – трое.
– У них есть дети?
– У всех. Дочь подарила мне одного внука, а сыновья – каждый по два.
– Тысяча лет, – протянула я. – А сколько детей у ваших внуков? А у ваших правнуков? Сколько у вас потомков? Каково вероятность, что вы не являетесь моим дальним предком? Или, правильней сказать, какова вероятность того, что я ваша пра-пра-пра… ну и так далее?
– А какое это имеет значение? – удивился старик. – С момента рождения моей младшей внучки я не слежу за своими потомками. Это чересчур утомительно.
– Утомительней, чем завоевание мира? – мягко упрекнула его я. – Вам не понять. Для всех нас, выросших в детском доме, семья – это святое. Семья, дети – это единственное, за что стоит держаться. Это то, что останется после нас.
– Это философия людей, живущих столь мало, что не успевают перерасти низменные инстинкты, – пожал плечами фашист. – Естественный инстинкт продолжения рода. Примерно, как есть, спать и ходить в туалет. Эльфы выше этого. Они самодостаточны. Я исполнил свой долг перед сообществом, и на этом точка. Впрочем, женщины видят в материнстве какую-то особую миссию, и я даже не буду пытаться их понять.
– Тем не менее, вы не отказываете себе в пище и в питье, и в прочих удовольствиях,– заметила я.
– Ха-ха, – рассмеялся
