война… Тоже, как на грех, начавшаяся весной. Когда некому собирать урожай – полбеды, но когда некому и сеять…
Я потянулась, разминая уставшую спину. Вздрогнула от стука в дверь. Кого там еще принесло?
– Войдите.
В щель скользнул его котейшество, дверь приоткрылась, и просунулась голова Алана.
– Ничего себе, куда тебя занесло! В смысле, не помешаю?
Я вынула его котейшество из ящика, почесала за ухом.
– Не помешаешь. Я уже заканчиваю.
Попросить, что ли, донести ящик с письмами до моей комнаты? Нет, пожалуй, поостерегусь – мало ли, Алан расценит это как приглашение. Оставлю пока, тем более что он еще не полон. Наполнится, тогда и подумаю, как донести. Госпоже Вейс будет не до того: за все время, что я провела в ее кабинете, она не отрывалась от бумаг.
– Я тебя искал. Хотел поговорить.
Внезапно я поняла, что устала. Ноет спина, и хочется спать. Но неприятные разговоры лучше не откладывать, а этот едва ли будет приятным.
– Говори, – пожала плечами я.
– Кажется, я позволил себе лишнего сегодня… Ты обиделась?
– Нет.
Алан расцвел в улыбке, шагнул внутрь, закрывая за собой дверь.
– Тогда мир?
Я покачала головой:
– Не обиделась. Разозлилась. Если под «миром» ты понимаешь, что нам нечего делить, или что я не держу камень за пазухой – это так. Мир. Но если ты имеешь в виду… – Я замялась, подбирая слова. Все-таки сказать прямо – «если ты намерен продолжать за мной ухаживать, не трать время» – как-то слишком прямолинейно. «Я перестала тебе доверять. Извини» – вообще не то.
Недоговоренность повисла в воздухе, и Алан понял, о чем я промолчала. Помрачнел.
– Сейчас ты скажешь «давай останемся друзьями» и «дело не в тебе»…
Я посмотрела на него снизу вверх.
– Я скажу: «не говори за меня» и «не решай за меня».
Он присел, заглядывая мне в глаза:
– Ну да, я перегнул палку сегодня. Но пойми и меня: я ревновал.
– Мне трудно это понять.
– Хочешь сказать, тебе незнакома ревность? – усмехнулся он. – Неужели ты никогда не любила?
– Я знаю, что такое ревность, – медленно проговорила я.
То жжение в груди, которое появляется, стоит подумать о Ричарде и королеве. Но при чем здесь любовь? Просто обида, что мой давешний поклонник увлекся кем-то другим. Просто желание удержать его при себе.
– Но я не понимаю, как ревность может стать оправданием всякому… Если, например, я приревную к тебе его котейшество, – я почесала кота под подбородком, и тот с готовностью замурлыкал, – и подсыплю тебе… даже не мышьяк в еду, а просто крошек в кровать, а потом скажу – пойми меня, я ревновала…
Алан расхохотался
– Ну ты и сравнила!
– А в чем разница? В чем разница между пьянчугой, разгромившим трактир и наутро утверждающим, дескать, не ведал, что творил, и человеком, который говорит: «я влюблен», или – «я ревную и потому не сознаю, что делаю»? Или между ним и человеком, который говорит: «я ненавижу, и потому убью всех, кто встанет на пути моей ненависти, не разбирая правых и виноватых»?
– Если ты сейчас о себе, – жестко усмехнулся Алан, – то, что происходит между тобой и Ричардом, не слишком похоже на ненависть.
– Я могла бы спросить, с чего ты взял, будто между нами что-то происходит…
– Или сказать, что это не мое дело, так? – перебил он.
– Мне очень не нравится, когда мне приписывают то, чего я не говорила, – негромко произнесла я. – Или пытаются решить за меня, о чем мне думать, что чувствовать, как себя вести или на кого смотреть.
– Что ж, – усмехнулся Алан, выпрямляясь. – Скажи это Эмме.
– Эмме?
– Королеве. С пару часов назад прибыл гонец: ее величество хочет своими глазами увидеть, как хранители, которым она обязана жизнью и троном, устроились на новом месте. Королева будет здесь через три дня.
– Но до столицы…
– Неделя, – кивнул Алан. – Гонца отправили с дороги, уже после того, как Эмма выехала. Такие сюрпризы вполне в ее духе.
– Эмма? – повторила я.
– Так ее называют друзья. Без свидетелей, разумеется. – Он хмыкнул. – Ева, Акиль, я – мы просто друзья. Но не Ричард.
– С чего ты взял, что меня это каким-то образом касается? – надо же, мне удалось справиться и с лицом, и с голосом. Нет, Алан не прав. Кажется, я слишком хорошо знаю, что такое ревность. И любовь тут вовсе ни при чем. Я ненавижу Ричарда.
– Вот и скажешь ей, что это тебя не касается. И что только тебе решать, на кого смотреть и что при этом чувствовать.
– Я была о тебе лучшего мнения, – покачала я головой.
– Нет, я ей не скажу, еще чего не хватало. Но Эмма не слепая. И не дура.
Он вдруг снова опустился напротив, склонился к самому моему лицу, прошептав:
– Я же люблю тебя, неужели ты не видишь? Или не хочешь видеть?
Надо было промолчать, как-то перевести тему, тем более что он, кажется, сам верил в сказанное. Но хуже нет – давать ложную надежду.
– Мы знакомы меньше недели, – мягко произнесла я. – Меня ли ты любишь? Или мое лицо и свои желания? Что ты знаешь обо мне?
– Что ты холоднее горных вершин. – Он покачал головой. – Не знаю, зачем тебе понадобилось играть со мной вчера утром, но… Пусть это останется на твоей совести. Хоть Ричарда пощади.
Он подхватил кота и вышел.
Ричард
Такие сюрпризы – свалиться как снег на голову – были вполне в духе Эммы, потому Ричард лишь усмехнулся, читая письмо. Наверное, оно и к лучшему. Добиваться одну девушку, не расставшись с другой, по меньшей мере некрасиво, хотя было для этого и другое слово, более точное. А «больше не люблю» нужно говорить в глаза, не прячась за письмами. Вот только одному богу известно, чем закончится такой разговор. Еще год назад он считал, что знает Эмму как облупленную, но сейчас был вовсе в этом не уверен.
А потому, наверное, к лучшему оказалось и то, что Роза начала откровенно его сторониться. Нет, она не поворачивала обратно, едва заметив в конце коридора, не отмалчивалась. Сидела напротив в столовой, поддерживая беседу. Заглядывала к нему в кабинет: Ричард предоставил ей полную свободу действий, однако каждый вечер на его стол ложился письменный отчет. Он бы заподозрил в этом повод лишний раз встретиться, но Роза говорила о делах, только о делах. Спокойная, собранная, она больше не улыбалась, не краснела мило, опуская ресницы, когда он оказывался слишком близко, а, раз потянувшись накрыть ее ладонь своей,
