Он говорит про единственного ребенка Роуз и Линдена. Самое страшное то, что я ему верю.
- Почему вы просто не оставили его в живых? – спрашиваю я. Нет больше лжи, мы оба знаем, что ребенок родился не мертворожденным. Ветки шуршат, Линден и Роуз ждут его ответа.
- Любопытная вещь, уродливые дети – говорит Вон – Никогда не знаешь проживет он один день или один год. Нет никакой уверенности, что он будет говорить, или, что он с трудом будет писать. Моя внучка не была ребенком своих родителей, о котором они мечтали. Она обречена была быть не более, чем разбитое сердце для них обоих.
- Это было не ваше решение – говорю я – И не ваш ребенок.
- Линден был моим ребенком – огрызается Вон – Все что было связанно с ним меня беспокоило. Если бы он успел влюбиться в этого ребенка, только, чтобы потом его потерять, это бы сломало его.
Возможно, так и есть. Может быть. Но, так или иначе, он был сломлен. Он был так потрясен этой утратой, настолько разбит, что каждая частичка любви Линдена к его сыну, была наполнена чувством вины, что он привел его в этот мир, где ничто не длится столько, сколько должно.
- Существуют различные виды пороков – говорит Вон – У моей внучки был тяжелый порок. Но у твоей старшей сестры по мужу он был незаметен.
- Дженна? – говорю я.
- Да, дорогая.
Маленький кусочек веры моему бывшему свекру тут же исчезает. Должно быть, он очень высокого мнения о моем интеллекте, если надеется, что я что-то такое разглядела в Дженне.
- Дженна не была уродливой – говорю я – Она была идеальной.
- Она была убедительной – говорит Вон – Когда мой сын выбрал ее из многих, моей первой мыслью было, что ее функции будут дополнением к ее красоте, когда у нее появится ребенок. Но эта мысль была недолгой. Перед тем как выйти замуж за моего сына, вы прошли медицинский осмотр, и вот когда я понял, что она совсем не такая идеальная внутри, какой была снаружи.
Я чувствую себя больной. Я не уверена, что хочу это слушать, но все равно слушаю, потому что она была моей сестрой по мужу, и потому что, нет никого, кто рассказал бы мне ее тайны.
- Ее матка была столько репродуктивна, как комок рубцовой ткани. Она никогда не смогла бы родить детей. – Говорит Вон – Я хотел найти ей другое применение. И какое-то время я так и делал, не так ли? Одно из лечений оказалось фатальным. Я, возможно, спас бы ей жизнь, если бы только она не была такой назойливой. Мои усилия сохранились для чего-то более важного.
Как интересно. Оказывается, Дженна была большим секретом. Хотя, я уверена, одним из многих.
- Габриэль был вовлечен в это? – спрашиваю я.
- Не очень – говорит Вон. Он отходит от апельсиновой рощи, и я следую за ним. – Я говорю каждому из моих служащих, необходимые детали для их конкретных задач. Я никогда не отражаю полную картину.
- Тогда, что с ним будет? – спрашиваю я, идя с ним в ногу. – Вы получили от меня то, что хотели. Я сотрудничала.
- Да, я хотел спросить тебя об этом – говорит он – Что ты увидела в нем? Что он дал тебе, чего не мог дать мой сын? Или это было просто романтично, сбежать со слугой?
- Я хотела, чтобы он познал свободу – говорю я – Это не то, что он мог бы дать мне. Это то, что он мог дать только себе.
- Свобода – говорит Вон – У моего сына был один маленький глоточек свободы, не так ли? Перед тем, как он умер? Всю жизнь я держал его в безопасности, и он только взял один, один момент в конце своей жизни. – Я вижу, что он колеблется. Он ужасный человек, но когда его последний сын лежит в земле, он, прежде всего отец. – Свобода – это опасно – заканчивает он.
Конечно это так. Жизнь Роуз с матерью на карнавале могла быть опасной. И живя Сесилия как сирота, и жизнь Дженны с сестрами в алом районе, и моя жизнь в Манхэттене. И Линден был бы до сих пор жив и здоров, если бы оставался на земле, но наша безопасность, сродни животному в клетке. Есть предел тому, сколько людей могут существовать без свободы. Полет в самолете, был большей свободой, чем Линден испытал во всей своей жизни. Хочется верить, что это чего-то стоит. Я верю, что это чего-то стоит. Если Вон и хотел сказать больше, то это затерялось с его резким вдохом. Он останавливается и поворачивается посмотреть на апельсиновую рощу, ее листья серебряные и черные в лунном свете, оранжевый, только мутный обрывок яркости. Тут я понимаю, что это был не просто вдох. Это был всхлип. Может быть это мое личное горе, затуманивает мой рассудок, но я верю что Вон человек. Он больше ничего не говорит, и я думаю, он хочет остаться наедине вместе со своим сыном. После того как я отхожу от него, громкий выстрел в воздухе, заставляет меня подпрыгнуть. Что-то шуршит в апельсиновой роще, и это не призрак. Вон прижимает свою руку к груди, и тогда я вижу темное пятно крови на его рубашке. Еще один миг и он падает на землю, глаза открыты в удивлении, и не мигают. Я слишком испугана, чтобы кричать. Шаги идут ко мне, и когда становятся ближе, я вижу в лунном свете, рыжие волосы моей сестры по мужу. Я вижу открытую сумочку на ее бедре, пистолет в ее руке, ее непоколебимый взгляд, когда она смотрит на то, что сделала. Она ставит пистолет на предохранитель, как ее учили, и опускает его, я вижу на нем поддельные изумруды на ручке, пистолет Мадам. Ее нижняя губа начинает дрожать. Она сжимает губы и смотрит на неподвижное тело Вона, либо чтобы убедиться, что он умер, или может, потому что не может отвести взгляд.
- Сесилия – я кладу руки на ее плечи, и она смотрит на меня. Она пытается что-то сказать, но у нее ничего не выходит. Как она может объяснить? Каких слов было бы достаточно? Та пустота, когда умер ее не рождённый ребенок. Апельсиновая роща, где похоронен ее муж. Мир, который не может ей ничего обещать. И я понимаю. Вону было бы недостаточно, моей крови. Ему было недостаточно того, что Сесилия подарила ему внука и чуть не умерла, чтобы родить второго. Ему было недостаточно, когда Дженна умерла, или, когда Роуз была так больна, что сопротивлялась его попыткам спасти ее. Мы были его одноразовые вещи. Преподнесены ему, как скот. Лишенные того, что делало нас сестрами, дочерями или детьми. У нас не было ничего, что он мог бы взять у нас: наши гены, наши кости, наши матки, чтобы когда-нибудь его удовлетворить. Не было никакого другого способа, чтобы мы были свободными.
Она хотела сделать это очень давно. Но Мадам единственная кто вложил пистолет в ее руку. Мадам смотрела на Сесилию и видела в ней последнюю из жертв Вона. В ее глазах она видела силу. Они шептались в разноцветных палатках. На прощание они обнялись и пожелали друг другу всего хорошего, никто не знал, что скрывает безобидный кошелек цвета фуксии. Она очень долго рассказывает мне о Мадам, она признает, что если бы Линден был еще жив, об убийстве Вона, можно было бы только мечтать; она знает что это не то, что он хотел бы. Она говорит, что когда ее муж был с отцом, он был против насилия и обмана. Он не хотел бы еще одной смерти. Но без Линдена она уверенна Вон собирался убить ее, если бы она ничего не предприняла в ближайшее время, это было бы слишком для нее, если бы Боуэн остался сиротой. Возможно, она недостаточно смела, но она шантажировала слугу, заставив его дать ей ключ-карту, и последовала за мной на улицу. Она только собиралась со мной прогуляться, ей было слишком страшно спать одной наверху. Но потом она увидела Вона и спряталась. Она слышала, что он говорил о Дженне. Мы сидим на батуте в темноте, и она заканчивает словами:
