Я глубоко ушла в раздумья, позволяя ногам самим выбирать дорогу. Очнулась от оклика:
— Дамзель! Вам не стоит здесь находиться.
Путь мне преградил рослый мужчина в тёмно-серой форме с незнакомыми нашивками. У него были холодные глаза и чёрная палка в руках.
— Мне можно… — от неожиданности не сразу удалось собраться с мыслями. — Мне разрешили свободно ходить по территории полигона.
— Только не здесь, дамзель, — отрезал человек в форме, демонстративно похлопывая палкой по раскрытой ладони. — Прошу вас удалиться.
Я уставилась на него с оторопью. И вдруг осознала, куда меня занесло.
Красные вешки через каждые три метра, высокие столбы, ряды туго натянутой проволоки, тонкой, как гитарные струны. А за проволокой — толпа голых людей.
Я больше не могла думать о них иначе, как о людях, хотя многие обросли шерстью и перьями, имели хвосты и по-звериному вытянутые морды. Нерешительно, по одному, они подвигались к проволочной ограде, будто их тянуло магнитом.
А ведь магнит — это я, смотрели они на меня. Так смотрели, будто я их последняя надежда — то ли на жизнь, то ли на смерть.
И они взывали ко мне… Я не сразу поняла, что это за тягостный монотонный звук наплывает с той стороны. Они стояли неплотной стеной и глухо тянули одну рвущую душу ноту: у-у-у-у.
Охранник шагнул к ограждению, гаркнул что-то грубым голосом и ударил палкой по проволочным струнам. Ограждение откликнулось электрическим гудением, по воздуху пробежала дрожь. Люди с той стороны ахнули и отшатнулись, звеня оковами.
— Видите? — охранник повернулся ко мне. — Честное слово, дамзель, шли бы вы по-хорошему.
Он крепче сжал рукоять своей палки. Стрекала…
С той стороны, за спинами оборотней, появились другие охранники. Поверх формы на них было подобие доспехов — шлемы, нагрудники, накладки на плечи, локти и колени, но не из стали, как у рыцарей минувших веков, а из какого-то чёрного материала, на вид легче и пластичнее любого металла, но наверняка достаточно прочного, чтобы защитить от когтей и зубов.
Охранник прав: лучше уйти. Я видела достаточно. Вышки со слепыми сейчас прожекторами; это от них в небе по ночам гуляли сполохи. Загоны, разлинованные тонкими проволочными прямыми. Приземистые бараки, в которых, должно быть, едва хватало места для узников, толпившихся сейчас на огороженной площадке.
Они сидели, стояли, лежали прямо на головой земле, утоптанной до твёрдости асфальта. Мужчины и женщины, взрослые и дети. Худые, измождённые, с запавшими глазами и бескровными лицами, на руках и ногах огромные синяки от забора крови, густые до черноты. У них брали слишком много. И не давали времени прийти в себя, восстановить силы.
Сорок тысяч. В таких вот лагерях по всеми континенту. В клетках из гудящих болью струн, доведённые до изнеможения, до предела отчаяния, без единого шанса на спасение. Медленно умирающие.
Ферма в поместье Карассисов — курорт по сравнению с этой… скотобойней.
Я на секунду зажмурилась, ужаснувшись сама себе. Курорт? Ещё одна скотобойня, только более комфортабельная.
Я уходила прочь, а вслед мне неслось протяжное: у-у-у-у.
Выражение протеста? отчаяния? укора? ненависти? мольбы?
Сорок тысяч.
Тайные силы, игры в полуправду и недомолвки, попытки угадать и выгадать, — всё это ничто по сравнению с дремучим, бесчеловечным ужасом у меня за спиной.
Я не доверяла мажисьерам. Наверняка они многое от меня скрыли. Но если "Ночное зеркало" прекратит мучения этих несчастных, я сделаю всё, чтобы найти проклятый источник.
Глава 26. Ключ
На утро третьего дня объявился Дитмар. Постоял в дверях столовой, не столько осматривая зал, сколько позволяя всем увидеть себя, пружинисто прошёл к моему столу и уселся напротив — в безупречном костюме, холёный, самоуверенный. Весь блеск и стиль, будто сейчас со светского приёма.
— Рад видеть вас в добром здравии, Верити. Я беспокоился.
Пальцы у меня похолодели, утренний омлет комом встал в горле.
— Если вы ждёте извинений, — посуровел Дитмар, — то напрасно. Мужчина не должен извиняться за страсть.
Суровость его была не всерьёз. В гиацинтовых глазах плясало веселье, взгляд, сходу пропоров одежду, бесцеремонно обшарил мою грудь, поднялся к лицу. Взгляд победителя, обладателя, хозяина положения, торжествующего над жертвой.
Выдержать этот взгляд было выше моих сил, и я уткнулась в тарелку, в желтую яичную массу с красными и зелёными вкраплениями. Красные — помидоры, зелёные — петрушка. Щёки предательски горели.
— Магистериум очень рассчитывает на ваше добровольное сотрудничество, — голос Дитмара зазвучал неожиданно мягко. — Мне запрещено дотрагиваться до вас даже пальцем. И никаких афродизиаков. Но они и не нужны, верно? Мы оба знаем, что вас влечёт ко мне не меньше, чем меня к вам. Не бойтесь своих желаний, Верити. В плотской любви нет ничего дурного или ужасного. Она естественна… как этот омлет перед вами. Вы ведь не стыдитесь того, что испытываете голод и стремитесь его утолить? Голод, жажда, потребность в телесных наслаждениях — явления одного порядка.
Еда потеряла вкус. Но положить вилку и нож я не смела, так и держала на весу. Если попробую, дребезжание о край тарелки выдаст, что у меня дрожат руки.
Хуже всего, что отчасти он прав. От его откровенного взгляда, от голоса с чувственными модуляциями внизу живота тяжелело и ныло. Разумеется, он использовал магнетизм. Я знала это наверняка и всё равно поддалась. Против воли и своих природных склонностей. Будто я не человек, а собака, пускающая слюну по команде. Меня передёрнуло от стыда и отвращения к себе.
— Что? — усмехнулся Дитмар. — Побежите жаловаться Эжени?
Бежать — этого мне хотелось больше всего. Но он увяжется следом и, как только мы окажемся в безлюдном месте, никакие запреты его не остановят.
— Нет, — я заставила себя взглянуть ему в лицо. — Она и так знает. У каждого из вас своя роль. Она добрый следователь, вы — злой.
Дитмар лениво рассмеялся.
— Вот кем вы меня видите — злодеем? А может быть, я единственный человек на свете, которому вы интересны не как ключ к неиссякаемой энергии, а как женщина. Впрочем… Жюстен рассказал вам древнюю байку о королеве-заступнице? Помните, как они с королём дали начало источнику? Наши аналитики считают эту часть легенды первобытным варварством безо всякой научной подоплёки. Но кто знает, вдруг мы с вами сумеем их удивить? — он развязно подмигнул, и моё сердце ухнуло в желудок.
— Вы побледнели. И ничего не едите. Говорят, у девушек от любви пропадает аппетит и портится цвет лица. Советую превозмочь себя и хорошенько подкрепиться. Мне в постели не нужна анемичная немочь.
Он широко улыбнулся, блеснув крепкими белыми клыками, потом вдруг наклонился вперёд, сделал страшное лицо:
— Рррам!
От неожиданности я отшатнулась, приборы громко звякнули о тарелку.
Мажисьер тихо рассмеялся, а в следующий момент с ним произошла разительная перемена: лицо разом осунулось, брови дрогнули и тоскливо выгнулись, в глазах, в этот миг тёмно-фиолетовых, проступила горечь. Я не поняла, как в его руке оказался гиацинт, белоснежный, в капельках росы, такой трогательно хрупкий и пахнущий так нежно, что грудь стеснило. Дитмар поставил цветок в мой стакан с фруктовой водой, улыбнулся тихой печальной улыбкой и направился к выходу.
А я сидела над остывшим омлетом до тех пор, пока не пришла Жюли, которая должна была отвезти меня к источнику мудрости. Мы условились, что она подъедет к входу и подождёт, пока я спущусь. Но меня не было слишком долго, и Жюли отправилась искать в столовой.
Конечно, она отметила и недоеденный омлет, и мой жалкий вид.
— Вам нездоровится? — спросила осторожно. — Или что-то случилось?
— Ничего. Просто я не хочу ходить по посёлку одна.
И всё. Жюли — удобная собеседница. Ей можно ничего не объяснять.
26.1
Сира Синнет устроилась на нагретой солнцем каменной скамье почти у самой воды и жестом предложила мне сесть рядом.
