И все равно я должна увидеть ее имя.
Я легко нахожу раздел «Восточное побережье, Мэн — Коннектикут». Список политических заключенных за последние двадцать лет занимает пятьдесят страниц. Имена расположены не по алфавиту, а по датам. Записи вносились от руки, почерк разный, эта книга явно прошла через множество рук. Чтобы разобраться в регистрационных записях, мне приходится подойти ближе к окну. Руки у меня трясутся, и я пристраиваю книгу на уголке стола, который и так завален запрещенными изданиями из прошлых времен, когда людей еще не исцеляли. Но мне они не интересны, я сфокусировала все свое внимание на именах в списке. За каждым из них стоит конкретный человек, чья-то жизнь. Мне становится немного легче, когда я думаю о том, что кому-то из этих людей, возможно, удалось спастись после подрыва «Крипты».
Год ареста мамы вычислить не сложно. Мне сказали, что она умерла, когда мне исполнилось шесть лет. Этот раздел списка занимает пять или шесть страниц — примерно двести имен.
Я веду пальцем вниз по странице и, сама не понимаю почему, страшно волнуюсь. Я знаю, что она в списках. И знаю, что сейчас она на свободе. И все равно я должна увидеть это. Имя, написанное выцветшими чернилами,— кусочек моей мамы. Эта запись когда-то забрала ее жизнь... и мою тоже.
А потом я вижу это. Дыхание застревает у меня в горле. Ее имя написано крупным красивым почерком, как будто тому, кто вел журнал, доставляло удовольствие выводить эти буквы: «Аннабел Джиллес Хэлоуэй. “Крипта”. Шестое отделение, одиночная камера. Уровень восемь. Агитатор».
А рядом с этими данными — номер заключенного. Цифры написаны очень аккуратно и четко: пять, девять, девять, шесть.
Мое зрение сужается до одной короткой строчки в списке, на цифры словно падает яркий луч света, все остальное погружается в темноту.
Пять, девять, девять, шесть. Татуировка, бледно-зеленые цифры на шее женщины, той женщины в маске, которая спасла меня в Убежище.
Мама.
Я по кусочкам восстанавливаю в памяти ее образ, но он как пазл, который никак не складывается в картинку. Ее голос, в нем было отчаяние и что-то еще. Может, мольба? Печаль? То, как она протянула ко мне руку, словно хотела прикоснуться к моему лицу. Как она произносила мое имя. Ее рост. Я помню ее высокой, но, оказывается, это не так. Она, как я, не выше пяти футов шести дюймов. Мне было шесть, когда я ее видела в последний раз. Естественно, тогда она казалась мне высокой.
Два слова, как чья-то горячая рука, проникают в меня и сжимают в кулаке мои внутренности: «невозможно» и «мама».
Вина и отказ поверить разрывают меня изнутри. Я ее не узнала. А всегда думала, что узнаю. Я представляла ее такой, какой она была в моих воспоминаниях и в моих снах,— рыжеволосая, смеющаяся. Я представляла, что от нее будет пахнуть мылом и лимоном, что у нее будут мягкие ухоженные руки.
Теперь, конечно, я понимаю, как это глупо. Она больше десяти лет просидела в «Крипте» в одиночной камере. Она изменилась, стала жестче.
Я захлопываю книгу, как будто это может помочь, как будто ее имя — букашка и я могу вбить ее обратно в прошлое. Мама. Невозможно. После стольких лет ожиданий, надежд, поисков... Она была так близко. Мы прикасались друг к другу.
У нее был выбор, но она не открылась мне, а ушла.
К горлу подкатывает тошнота, я, ничего не видя перед собой, выхожу из дома под дождь. В голове у меня пустота, мне трудно дышать. Только когда я добираюсь до Шестой авеню и уже в нескольких кварталах от дома Файнмэнов, холод начинает разгонять туман у меня в голове. Я вдруг понимаю, что все еще сжимаю в кулаке ключ от запрещенного кабинета Томаса Файнмэна. Я забыла запереть за собой дверь. Я даже не уверена, что закрыла парадную дверь, кажется, я так и оставила ее открытой нараспашку.
Но теперь это уже неважно. Теперь ничто не имеет значения. Я не успеваю помочь Джулиану. Слишком поздно, я не смогу ничего сделать, только стать свидетелем его смерти.
Ноги несут меня к Восемнадцатой улице, там Томас Файнмэн будет присутствовать на казни собственного сына. Я иду, опустив голову, и крепко сжимаю в кармане ветровки нож.
Может, для мести еще не слишком поздно.
Северо-Восточный медицинский не сравнить с другими лабораторными комплексами, которые мне приходилось видеть. Каменный фасад, балконы в завитушках... Если бы не медная табличка на массивных дверях из дерева, трудно было бы догадаться о его истинном предназначении. Когда-то, во времена, когда расходы людей еще не контролировались и жители разных городов свободно связывались друг с другом, в этом здании могли располагаться банк или почта. Здание красивое и величественное. А как иначе? Джулиана Файнмэна не станут казнить с простыми смертными в какой-нибудь обычной городской больнице или в больничном крыле одной из тюрем сети «Крэпс». Для Файнмэнов все только лучшее, даже место казни.
Дождь наконец перестает. Я притормаживаю на углу и ныряю в подъезд одного из соседних с центром домов. Там быстро перебираю украденные у стервятников идентификационные карточки и выбираю карточку на имя Сары Бет Миллер. Мы с ней похожи внешне и примерно одного возраста. Я прочерчиваю ножом глубокую царапину в том месте, где указан ее рост — пять футов восемь дюймов, так, чтобы трудно было прочитать, а потом соскабливаю идентификационный номер под фотографией. Я не сомневаюсь, что номер давно недействителен, а Сара Бет Миллер, скорее всего, мертва.
Проделав все это, я приглаживаю волосы, чтобы придать себе более или менее приличный вид, и вхожу в парадную дверь лабораторий. Приемная обставлена со вкусом — мебель из красного дерева и роскошный зеленый ковер на полу. В глаза сразу бросаются огромные антикварные (или сделанные под антиквариат) настенные часы с ритмично раскачивающимся маятником. За большим столом сидит медсестра. За спиной у медсестры небольшой офис — несколько металлических шкафчиков под картотеки, еще один стол и кофеварка. Но ни часы, ни дорогая мебель, ни даже аромат свежесваренного кофе не могут перебить обычный для лабораторий запах дезинфицирующих средств.
Справа — двустворчатые двери с изогнутыми медными ручками, наверняка они ведут в процедурные кабинеты.
— Чем могу вам помочь? — спрашивает меня медсестра.
Я подхожу к ней и кладу обе руки на стойку, стараясь при этом выглядеть как можно увереннее, и говорю:
— Мне надо кое с кем переговорить. Это очень важно.
— У вас вопрос медицинского характера?
Длинные ногти медсестры безупречно подпилены, а лицо с тяжелыми обвисшими щеками напоминает морду бульдога.
— Да. То есть нет. Не совсем,— выдумываю я на ходу, медсестра начинает хмуриться, и я делаю еще один заход: — Это не мой медицинский вопрос. Я хочу сообщить,— тут я понижаю голос до шепота,— о недозволенных действиях. Я думаю... я думаю, что мои соседи инфицированы.
