– А теперь все понятно.
– Привидение нумер первый! Я знал, что вы были где-нибудь поблизости и хотя я не заметил вас, взглянув на окна, но должно быть, ваш взгляд подействовал на меня, потому что в этот момент я почувствовал какое-то потрясение, не предвещавшее ничего доброго католической партии. С тех пор мы жили в постоянном страхе, среди разных слухов, тайных известий и попыток; наконец на мою долю, как ловкого и небольшого веса парня, выпала большая честь быть одним из гребцов, перевозивших через реку принца и королеву. М-сье де-С-т Виктор принял меня. Он сказал мне, что в лодке будут две няньки, но не знал их имен, и я не мог подозревать, сидя с вами в темноте, как близко мы были тогда друг от друга. Только на один момент я видел ваше лицо, в то время, как вы садились в карету, и я благословлял вас в душе за то, что вы делали для ее величества.
Дальше он рассказал, как сопровождал отцов иезуитов при их бегстве из Лондона в большую английскую семинарию в Дуэ. Временно убежденный ими, что его чувства к Анне были только искушениями врага рода человеческого, он посвятил все свои силы занятиям и когда однообразная жизнь и возвратившееся здоровье способствовали пробуждению страстей и всех худших стремлений его природы, он старался побороть их постом и бичеванием. С горечью и озлоблением он рассказывал ей о своей борьбе с демоном и самобичеванием он старался победить его; но, к его огорчению, Пьер, монах в семинарии Дуэ, оказался так же бессилен противостоять ему, как и Перри Окшот, поучаемый проповедями м-ра Горнкастля.
Вскоре после того среди семинаристов распространилось известие, что маркиз де Нидемерль показывает их парк знакомым ему английским кавалерам и дамам. Так как большая часть их были из английских фамилий, то, понятно, они интересовались их именами; таким образом, Перегрин услышал, что в числе их был молодой Арчфильд из Гэмпшира со своим воспитателем, а среди дам была мисс Дарпент, дочь французского юриста, переселившегося в Англию во времена Фронды. Имя Анны не было упомянуто, так как она считалась в числе прислуги. Перегрин, бывший перед тем с каким-то поручением в городе, увидел издали своего врага, разгуливающего под руку с красивой дамой и совершенно позабывшего о своей хорошенькой маленькой жене, которую он испугал до смерти.
– О! вы не знаете, с каким нежным чувством он постоянно вспоминает о ней.
– Нежное чувство! Такое же, с каким обо мне вспоминают в Сквуде? Моя человеческая, или, пожалуй, демонская натура, была не в силах противостоять искушению попугать его. Я бросился в церковь, накинул на себя белый подрясник, бывший под рукой, захватил свечку, и… Я и не подозревал, кто была дама, опиравшаяся на его руку; меня тянуло тогда в С-т-Жермен, где, как я думал, вы находились. После этого все старое возобновилось во мне с новою силой. Я выкинул после того еще несколько фокусов среди семинаристов, в которых искренне покаялся; но чувство тоски одолевало и для меня стало ясным, что мой демон еще более восторжествует надо мною, если я предамся лицемерию. Отцы были очень добры ко мне, но вряд ли они поняли меня, хотя и были иезуитами. Они, во всяком случае, согласились с моими доводами (может, предвидя, что я только осрамлю их), что я не годился для монашеской жизни и что нам лучше расстаться, прежде чем преследовавший меня демон доведет меня до какого-нибудь бесчестного поступка. Они даже снабдили меня рекомендательными письмами к французским офицерам в отряде, осаждавшем Турне. Я немного был знаком с герцогом Бервиком в Портсмуте, и это привело к тому, что я сделался секретарем герцога Шартрского. Человек, знающий языки, приобретает некоторую цену среди французов, хотя они относятся с презрением ко всему иностранному.
Перегрин не вдавался в подробности, рассказывая эту часть своей истории, и потому Анна не могла составить себе понятия о тех задатках, которые уже обнаруживал тогда будущий герцог Орлеанский, регент Франции, но она ясно видела, что в это время так называемый им демон взял полный верх над молодым человеком. Она недаром провела несколько месяцев в С-т-Жермене и знала о распущенности нравов парижского общества, прикрытых внешним видом приличий, восстановленных мадам де Ментенон.
Но, по-видимому, у Перегрина в это время еще бывали сильные порывы раскаяния, и насмешливый тон, с которым он относился к ним в своем рассказе, производил на нее самое тяжелое впечатление.
Он искал службы при Дворе в надежде встретиться с мисс Вудфорд, и был страшно огорчен, узнав, что она уехала в Англию. На него всегда производило впечатление и трогало прелестное лицо изгнанной королевы, потому что ее глаза и выражение лица почему-то напоминали ему м-рис Вудфорд и Анну; но воспоминание о них в то же время усугубляло его сознание, что он брошен всеми и предоставлен самому себе и той борьбе с злым демоном, который преследовал его.
Он рассказал подробнее случай, бывший с ним около трех лет до их свидания, имевший значительное влияние на его дальнейшую судьбу.
– Я находился в свите герцога во время его прогулки в Версальском парке, – сказал он, – когда мы все заметили какое-то смятение. Глаза всех кавалеров и самого короля, в том числе, были устремлены на вершину большого каштана; посреди их стоял аббат Фенелон с своими маленькими воспитанниками, из которых младший, герцог Анжу, заливался горькими слезами, а старший, герцог Бургундский, был в страшном гневе и только что не валялся по дерну, от чего удерживал его аббат, державший его за плечо.
– Я не дам ее убить! Она моя! – кричал он. – Предметом, сосредоточившим все их внимание, была маленькая обезьянка, с каким-то лоскутком бумаги сидевшая на самой верхушке дерева. Кто-то подарил зверька внукам короля; обезьянка была теперь главным фаворитом и, сорвавшись с цепочки, как-то пробралась в кабинет короля, где заседала с видом министра; кто-то спугнул ее, и она выскочила в окошко с одним важным документом; сидя на дереве, обезьяна как будто прочитывала его, прерывая свое занятие, чтобы бросать листья и сырые каштаны в тех, кто хотел спугнуть ее камнями, и забираясь все выше на дерево, куда никто не решался последовать за ней. Сколько я помню, схваченным ею документом было письмо от испанского короля; все министры были в ужасе, что зверек начнет рвать его в клочки, и уже было послано за мушкетером, чтобы подстрелить ее.
Я преклонил колено пред королем и просил позволения попытаться поймать обезьяну. К счастью, мушкетер нашелся не так скоро, как они ожидали, и у меня оказалось довольно времени. Взобраться на дерево было привычным делом, но я двигался осторожно, чтобы не испугать мартышку, которая могла перескочить на какую-нибудь тонкую ветку, не способную выдержать моей тяжести. Когда я добрался до толстой ветви, на значительной высоте, где я был виден ей, я вынул письмо, к счастью оказавшей в моем кармане, и медленно прочел его в то время, как обезьяна не спускала с меня глаз, и потом стад аккуратно складывать его по всем перегибам. Зверек точно подражал мне, не подозревая, бедняга, что на него уже было наведено ружье, и мушкетер только ждал первой попытки разорвать письмо, чтобы спустить курок, но остановился, повинуясь знаку короля, который не хотел, чтобы любимец его внука был убит на его глазах. Сложив письмо и перегнув его в последний раз, я бросил им в обезьянку. К моей радости, она отвечала мне тем же и бросила свое письмо мне в голову. Мне удалось поймать его, и одновременно с этим, когда обезьяна приблизилась ко мне, чтобы отнять его, я схватил ее за цепь и потом спустился вместе с нею на землю под громкие крики «браво». Все неистово махали шляпами и подняли такой шум, что я едва мог добраться до земли. Но кое-как, весь оборванный, растрепанный, причем мой парик остался на дереве, я имел счастие, стоя на коленях, вручить письмо королю, а обезьяну – молодым принцам. Я поцеловал руку его величества, герцог Анжу поцеловал обезьяну, а герцог Бургундский сам обнял и поцеловал меня; после чего он упал на колени перед своим дедом и просил прощения за свой гнев. Все говорили, что моя карьера сделана и что своею ловкостью я заслужил, по крайней мере, cordon bleu.
