и пут берёт в плен.
— И отец мой и мать из рода людей, и не солгу, сказав, что знает их здесь каждый. Я такая же смертная, как и ты, и не срывала летних плодов в зелёных садах сидхе.
— Если всё сказанное тобой правда, никому не будет беды от того, что ты откроешь своё имя.
— При рождении дано мне имя Мейвин, ибо отец и мать в родительской гордыне уравняли дочь с королевой Коннахта, славной красотой и сведущей в тайных знаниях.
— Мейвин, чаровница Мейвин… имя твоё — дикий мёд на губах, — прошептал он в тоске.
— И в этом ты обманулся, незнакомец. Я не колдунья, умею лишь толковать знаки да врачевать раны.
— Раз так, излечи и мою болезнь!
— Разве ты болен? — усмехнулась напоказ, пряча дрожащие руки.
— Болезнь моя одна из двух, против которых врач бессилен: так сказал Фахтна Айлилю.
— Чем же помогу тебе? В излечении этих двух недугов я не искушена!
— Бельтайн явился мне своевременным средством! Обещай лишь, что придёшь ко мне завтра на закате и останешься до рассвета.
По тёмному двору плясали мы странный танец: он приближался, я отдалялась. Вороны, безмолвные свидетели, наблюдали за нами диковатыми глазами ночного народца.
Я и не заметила, когда он оказался рядом, не успела увернуться, очутившись в тенётах горячих рук.
Но с отчаянной смелостью посмотрела в голодные глаза.
— Этого я не могу обещать. Я приду, но сумеешь ли ты удержать меня!
И вырвалась на волю. Верней уж — он позволил вырваться, уважив мою свободу. Не в последний ли раз?
Не похоже, чтоб он был из тех, кого всерьёз остановит слово "Нет".
Он из тех, кто привык добиваться желаемого, сметая все преграды на своём пути.
Нынче он желал меня.
Отчего, понимая это, я не испытала ни отрицания, ни страха, ни гнева, ощутив лишь дрожь волнения, точно распростёршись в вязком времени охоты, раздвигая наконечником стрелы едва трепещущие травы? Так ли уж сладко ощущать себя по ту сторону — не охотницей, но жертвой?
Не сладко, но… Неизведанное манит. Опасное влечёт.
* * *
Энгус — кельтский бог любви. Его покровительство влюблённым порой выливалось в весьма причудливые формы. Так, он, изменив облик, обманом привёл к смерти Байле и Айлинн, чтобы они вечно любили друг друга за гранью жизни.
Вороны — птицы Морриган. Кельты не были оригинальны, приписывая воронам функции вестников смерти.
Фении — легендарные воины, обладающие собственным кодексом чести и создавшие целый свод испытаний, пройдя которые, претендент мог рассчитывать на вступление в их ряды. Мейвин приводит пример одного из таких испытаний.
Сидхены — полые холмы, потусторонние владения сидхе, куда они ушли, поделив Ирландию с людьми.
"Никому не будет беды о того, что ты откроешь своё имя" — сидхе, как и мифические персонажи других народов, весьма трепетно относились к своим истинным именам. Назвавший по умыслу или неосторожности имя фейри, мог жестоко за это поплатиться. Так было, к примеру, в истории о короле Муйрхертахе и его жене-фейри.
Имя Мэдб (Мэйв) переводится, по одной версии, как "одурманивающая", "чарующая" или "отравляющая".
"Болезнь моя одна из двух, против которых врач бессилен: так сказал Фахтна Айлилю" — в саге "Любовь к Этайн" лекарь Фахтна сказал влюблённому в королевскую жену Этайн Айлилю: "У тебя одна из двух смертельных болезней, против которых врач бессилен: либо болезнь любви, либо болезнь ревности".
"Бельтайн явился мне своевременным средством" — в Бельтайн достаточно было провести вместе ночь, чтобы считаться мужем и женой.
Советы
Крадучись обогнув дом, я проникла внутрь через неприметный лаз и осмотрелась. Вино и мёд клонили головы пирующих не хуже сонных зелий сидхов. Наши гости, как и было обещано, не доставили хлопот, большинство уж улеглись на застеленные лавки. Вожака их не было средь них, видно, не захотел возвращаться в душный дом. Пускай.
Отец и мать, верно, уже спали. Зато братья, вопреки обыкновению ложиться рано, ещё оставались промеж пришлых, негромко переговариваясь о чём-то неслышном, лишь младший сидел поодаль, подперев руками тяжёлую голову.
Помнится, уже тогда оцарапало при взгляде на братьев дурное, тревожное, да за своими заботами становишься слепа и глуха к другим — так уж человек устроен, справедливо ли, нет, — о том не мне судить.
Потерянная, смущённая, ищущая ответы на невысказанные вопросы, куда я могла пойти, как не в дом на пригорке?
Орнат не спала. Казалось, занятие это было вовсе ей не свойственно.
Заунывно выпевало веретено в опущенной руке.
— Что, за советом пришла, невеста? — спросила Орнат, не поднимая седой головы.
Меня смутило её обращение. Орнат не была на пире, не видела безымянного гостя и взоров, что он бросал на меня… Верно, прабабке приспела охота подшутить надо мной, до девятнадцатой весны не нашедшей себе мужа, — так я рассудила, утишив смятение.
— Молчишь? Ко мне не приходят молчать. Говори, что принесла на языке. Или уноси прочь. Гранья большая охотница выслушать вздор.
Неприветный прием оттолкнул к порогу. Впервые прабабка отказала мне в совете. Лишь тогда, растерянная неласковым обхождением, увязывая в узел рассыпанные мысли, поняла, насколько привыкла рассчитывать на помощь всеведущей Орнат, и как беспомощна оказалась, лишившись её, точно брошенный матерью ребёнок.
Неспешно таяла кудель.
