зимней белизны…
Что ж… Каждый вершит свой выбор.
Пролетая над белыми холмами Тары, думаю об одном.
Правь мудро и справедливо… золотой король…
Я прослежу.
Годовое колесо начинает оборот, возвращаясь к началу времён. В мир стремится первый рассвет.
Вижу в глазах Самайна молчаливое согласие и посылаю коня вниз, туда, где жжёт глаза сладкий дым родного очага.
Тревожно вглядываюсь, но не нахожу примет запустения, разрухи. Поля убраны, постройки подновлены, ворота укреплены, двор расширился и оброс добротными строениями, жилыми, для скотины, зерна, иной снеди и прочего добра — знать, хозяйство лишь умножилось. Жизнь шла своим чередом.
Едва конь касается утоптанной земли двора копытами, спрыгиваю и спешу к теплу покинутого дома. Сердце срывается на бег: что застану там? Отворят ли мне двери?
Недолгое ожидание обратилось вечностью. Чувствую приближение рассвета и сжимаю руки. Разум застилают чёрные мысли. Пройдёт год, прежде чем сумею вновь постучать в эти двери. Неужто никто не осмелится отворить мне? Или не хотят того? Или… вовсе некому сделать это, и чужаки заправляют здесь?
Дверь беззвучно повернулась на смазанных петлях, выпустив облако тепла и сытого запаха жилья, питья и снеди, что выставляют на стол в ночь Зимних Костров.
Медовая рыжина выцвела в волосах замершей на пороге женщины. Только тем она и изменилась.
Я улыбнулась задрожавшими губами.
— Здравствуй, матушка…
Отец обнимал её, такую маленькую, и рядом с нею казался ещё пуще похож на большого поседевшего медведя. Чуть поодаль стоял Леннан, и к плечу его доверчиво жалась незнакомая девушка. Она смотрела без страха, с полудетским любопытством, и в чреве её толкалась неугомонная новая жизнь.
И матушка тоже улыбалась мне и не замечала, что по щекам её мелким жемчугом катятся слёзы.
— Что же ты, дочка, застынешь на пороге… Входи да спутника своего зови. Только вас и ждали, не садились за стол.
Я обернулась. Самайн, спешившись и отпустив взмывшего в низкие небеса жеребца, шёл к нам. Встал рядом, неприметно переплёл пальцы с моими, дрожащими мелкой дрожью. Махнул рукой, и ждущая поодаль Охота взлетела стаей на бесшумных крыльях и растворилась в предрассветных сумерках. Расколотый рог висел на поясе, онемевший до будущей осени, и меч дремал в ножнах — до скорой, увы, встречи с фоморами. Теперь Самайн одет был в княжеские одежды, свет полнолуния свился в расшитую серебряными нитями тунику, снежная буря подбитым волчьим мехом плащом легла на плечи. Князь Дикой Охоты улыбнулся родным приветливой человеческой улыбкой и мягко укорил:
— Что же не знакомишь с родичами, Мейвин?
И я засмеялась с беспечным весельем и сказала:
— Муж мой и любимый.
Пройдут века, деяния наши позабудут, слова извратят. Имена наши станут именами демонов из злых преданий.
Пускай.
Над Лейнстером и Мунстером, над Коннахтом и Уладом, над Миде и Тарой мчать Дикой Охоте…
Пока полнится земля ненавистью и злобой, пока льется невинная кровь, пока брат предает брата…
А значит всегда.
