тебе некого будет любить… Смотри!
Он протянул руку, и мутное марево под нами прояснилось, словно зеркало протёрли. Заворожённая, я вглядывалась в облачную полынью, пока в ней не проявились отдалённые силуэты, что вскоре приблизились, так, что их можно стало узнать. Некоторые смотрелись как неясные тени, но они были неважны; изо всех я видела двоих: Фэлтигерна и Леннана, младшего из братьев, что ушёл за старшими на чуждую ему войну и остался жив один из пятерых, менее всех готовый сражаться. Леннан кричал, но кто слышал единственный крик в гуле голосов? Стиснув пустые ладони, я не сводила с брата помертвевшего взгляда, когда Леннан скинул с плеча лук, который предпочитал всякому иному оружию.
Забыв об опасности падения, не помня от увиденного себя самое, я отшатнулась: только бы увидеть его глаза, только бы узнать…
— Ты обещал!.. — выпалила, от потрясения не чувствуя даже гнева… И закусила губы.
Самайн улыбнулся, и улыбка эта не согрела черт, но выстудила всякое тепло и человечность, отняв моего князя, оставив лишь вожака Дикой Охоты. За его плечами ударил трезубец молнии; зарево, ярче прежнего, высветило каждую чёрточку, но свет потонул в чернёном серебре глаз сидхе, как умирает сияние факела в глубоком колодце.
— Или ты позабыла, Мейвин? Я обещал ему победу, но не жизнь.
О коварстве сидхе слагались легенды, но Самайн для меня был и оставался человеком. Выходит, не напрасно упреждал меня о возможном обмане маленький народец. Верно они насмехались над самонадеянностью человечки. Хуже того, не в чем было упрекнуть Самайна, ведь он ни словом не обмолвился о жизни Фэлтигерна. Оставалось винить лишь собственную глупость и доверчивость, раз не догадалась изменить слово договора. Для меня победа была равна жизни.
— Нет… — неверяще.
"Ты не можешь так со мной поступить!" — металось плачущим воплем. Но окатывало ледяной волной: не может? Отчего ж!
— Я не стану помогать ему, — отразил он все невысказанные просьбы.
— Так помоги мне! Помоги — в последний раз!.. Подари мне крылья, Самайн!
Он бледно улыбнулся.
— Я ни в чём не могу отказать тебе, моя королева…
Мы летели в сердце бури, бросив поводья. Ветер переплёл наши волосы, смоль и серебро с золотом. На долгое и невыносимо малое мгновение князь приник к моим губам… отшатнулся, до боли стиснув плечи, отчаянно выдохнул:
— Лети!..
Человеческий голос замер в моей груди — и вырвался тоскливым птичьим кличем. Я протянула к Самайну руки… и белой лебедью спорхнула с луки седла.
Изменённое тело перевернуло, закрутило, выламывая неумелые, чужие руки-крылья, путая верх и низ. Наконец, какой-то поток, точно сжалившись, поднял меня и понёс, как на ладонях.
Я послала ввысь последний взгляд. Самайн сжал поводья, конь под ним взвился на дыбы.
"Ты поймёшь", — прочла по его дрогнувшим губам однажды сказанное. И канула вниз.
Двадцать один год назад, желанная и жданная, явилась я в этот мир, едва не погубив мать и не погибнув сама. В этот же день мне суждено умереть.
Сложив крылья, белой иглой я прошила облачную ткань. Исковерканное горем и гневом лицо брата… Фэлтигерн в кольце ликующих ближников, с лицом застывшим, точно у спящего или мёртвого… И стрела, прочертившая меж ними недолгий полёт.
Я швырнула свою жизнь щитом раскинутых крыл меж Фэлтигерном и оперённой смертью, когда та почти завершила свой путь. И не ощутила боли в первое мгновенье, лишь короткий толчок — под левую лопатку…
Словно несбывшийся удар Самайна достиг меня — через века и жизни.
И упала, разметав руки, — уже человеком.
Расплата
Стынь земли, политой чужой кровью — щедро, допьяна. Пей, пей и мою, выпивай мои вены, досуха, тебе — не жаль. Напейся, так, чтоб позабыть о жажде… хотя б не навсегда. На век. Да хоть на год.
Год без войны, без усобицы, без распри; год мирных снов и песен — это ли не славно?
Пей, земля…
Пей.
А боли все нет. Лишь тело, усталое, угасавшее, уже почти не принадлежащее мне тело, точно отдаляется, отчуждается, до полной неощутимости. Даже не страшно.
Странно.
Из глуби, из недр земных поднимается мерный гул. Или то бьется в виске, трепещет пойманной пичужкой, прежде чем замереть?
Толкнулось в висок. Будто любопытное, живое.
Отчего земля зовется твердью? Неправда, она мягкая. Мягко подняла и понесла, плавно покачивая.
Спи, засыпай…
точно давно, так, что невозможно помнить, на мягких руках убаюкивала матушка.
"Спи, доченька… спи, родная. Засыпай…"
Матушка…
Голоса — беспокойные, гневные — режут нежный покров сна. Нет мира на земле… Тихий напев отдаляется, смолкает колыбельная; размыкаются материнские объятия, и я падаю, падаю…. удар. Просыпаюсь — и всхлипываю от боли, что проснулась вместе со мною.
Взгляд мутится, точно глаза мои способны видеть уж одну лишь тьму. Не зрением, но неким чутьем узнаю склонившегося надо мной.
— Анвира… — шепчу, и губы кривит улыбка. — Верно говорила тебе: я умру нынче ночью. Зимние Костры… сожгут меня.
По губам течёт пенное, тёплое, пряное. Словно бы вино. Захлёбываюсь им.
Фэлтигерн. Падает на колени. Тянет руку, но, не решившись дотронуться, опускает, бессильную помочь. Ударяет кулаком о землю.
Ах, Фэлтигерн, мой золотой король… Невесело
