серебряными глазами.
— Мне не за что винить тебя, королева.
Я бледно улыбнулась ему. Королева, всегда королева… Что мне с этого холодного, золото-кровавого прозванья? Присвоенного, чужого, гнетущего, как доспех, как венец. Ах, если бы хоть раз, напоследок, назвал бы ты меня княгиней, своей княгиней!
Самайн протянул руку и поднял в седло перед собой. Конь сидхе расправившей крылья птицей взмыл с места. Подо мной белели опрокинутые лица, отдалялись огненные лепестки костров — россыпь кровавых созвездий на перевёрнутом небе. Долетали первые порывы ещё не вошедшей в силу бури, самой страшной бури беззаконной ночи. Внизу неверным отражением помалу, но всё стремительней разгоралась иная буря — гром стали, ударяющейся о сталь, гром рогов и труб…
* * *
Оно родилось, это желанное слово "победа". Родилось и заявляло о себе миру кличем людей, чью усталость заслонила открывшаяся истина радостного мига. Я смотрела на их ликование из подоблачной выси, с окраины подлетавшей бури, и, быть может, отстранение заставляло острее ощущать свою непричастность к их радости. Быть может, близость окончательного погибания стирает ценность всех земных побед.
Мне было всё едино, куда уносит меня Самайн. Этот мужчина был моим врагом, любовником и другом, он желал мне смерти и спасал мою жизнь, он научил меня любви, познавая со мною ненависть. От него я приняла бы и поцелуй и удар с равным смирением. Я хотела спрятать лицо на его груди, но вспомнила о Фэлтигерне, что и теперь стоял меж нами до сей поры не исполненным зароком. Неужели и перед лицом смерти не посмею открыть правду о том, кого из двоих люблю?
Крепчающий ветер относил волосы со строгого в задумчивом молчании лица Самайна. В сполохах близких зарниц серебряные пряди уже не казались седы, они смешались с бурей; князь сам стал бурей.
Противосолонь мы облетели кипящую чашу долины, и со смутным чувством я увидала Фэлтигерна в окружении воинов. Меч Нуаду был обращён остриём вниз, но не покинул руки короля, ночью сияя более ярко, чем днём. Фэлтигерн едва ли слышал и видел, что происходит вокруг него, во всём стане воинов не сыскалось бы такого, кто остался бы столь же равнодушен к победе.
Багряный плащ широким крылом бился над его плечами — точно подбитая птица рвалась ввысь, в погоню. Костровые и молниевые отсветы окрашивали в золото и пурпур спутанные кудри вокруг невенчанной ещё головы. Фэлтигерн смотрел прямо на нас. Я ощутила, как крепче сжались вокруг меня руки Самайна. Повернула голову, ища в нём иные приметы ревности и гнева, но в лице его ничто не переменилось.
— Посмотри мне в глаза, Мейвин, — произнёс князь, и голос его, ровный и тихий, словно гром покрыл гул окрепшей бури. Он и был для меня подобен грому: те слова его, что прозвучали насмешкой над моим последним тоскливым сомнением. — Посмотри в глаза и скажи, что любишь его, не меня.
Вокруг нас хищными птицами кружили облачные вихри; небо казалось чёрной бездной, земля отдалилась немыслимо.
— Знаю, я заслужила, — прошептала я онемевшими губами. — Но прошу, не заставляй меня… пожалей.
"Не заставляй меня лгать!" — кричал мой взгляд, но уста, верные запрету, замкнулись, скрыв полуправду, что вела прямой тропинкой к истине.
Моё зримое отчаяние не умолило его непреклонности.
— А я, разве многого прошу у тебя? Простой ответ на простой вопрос — всего лишь. Ответь, Мейвин: я или он?
"И третий гейс — не лгать, всем сердцем желая открыть правду".
Три гейса, три мои запрета, что так недавно… так давно казались нерушимы. Первый переступила невольно… даже против собственной воли, не зная, что творю. Второй нарушила сознательно. Остался последний. И вот, на пороге смерти, тот, кого люблю больше себя самой, с жестоким безрассудством толкает на последнее преступление. Оно ничто уж не переменит в моей участи. Однако советы маленького народца на поверку оказались верными. Пока жива, не смею ставить под угрозу успех Фэлтигерна. Неужто не сумею как должно сослужить ему свою службу, когда срок её почти истёк?
Знать, не так уж переменила королеву смерть. И нынче утаиваю то, о чём должно кричать. Славная же благодарность Самайну!
Леденея изнутри, сказала невозможное, желая лишь о том, чтобы рассвет скорее забрал меня, избавив ото лжи и всякой боли.
— Хорошо же, если таково твоё пожелание… отвечу: я люблю своего супруга, и все мои слова и поступки были во имя любви к нему…
И смолкла, скомкав слова… как только не отнялся, произнося их, лживый язык!
На висок упала первая ледяная капля. Из небесной пучины глухо зарычал гром, как зверь, потревоженный в логове.
Раскат грянул едва ли не над нашими головами. Воздух — как ледяное вино. Зарница — мгновение заплутавшего дня, что уже не наступит, — высветила застывшее лицо Самайна, смеженные веки, трепещущую тень ресниц. Я захлёбывалась грозовым вином пополам со слезами. Что тебе мои слова? Не верь им! Разве не видишь, как люблю тебя в этой жизни и той, в сотне иных, будь они даны мне!
Волшебный конь мчал нас среди гряд небесных холмов, уклоняясь от молниевых стрел. Руки Самайна не сделались чужды, он лишь крепче прижал меня к себе. Я же столь мало заботилась о своей жизни, которая стала так дёшева, что сама едва ли бы удержалась верхом.
Конь резко прянул вбок и вниз. Трескучая молния грянула вблизи. Обдало шквалом ледяных брызг; воздух — густой, пьяный. Самайн склонился в седле, и я невольно прижалась к нему ещё ближе, так, что слышала рокот его крови, но не видела лица.
Горячий шёпот ожёг висок и льдинкой провёл по позвоночнику:
— Ещё миг, и
