— А если она не увидит? — спросила я.
— Тогда я сделаю так, как подскажет мне совесть. А брат поможет, — к моему ужасу Марти с улыбкой оглянулся на Отсо. — Этому миру нужно обновление, пусть даже обновление в крови. Иногда насилие — благо.
Кого он пытался убедить — себя, меня?
— Я так не думаю.
Марти вдруг очнулся.
— Ты! — он смерил меня взглядом. — У тебя нет источника. Ты не можешь знать его волю. Сира сказала, бывает, воля сама становится источником. Но ты мягкая, слабая…
— А ты сильный, но слепой и высокомерный мальчишка! — Злость в голосе Марти ударила, как пощёчина, и я прервала его, не думая о последствиях. — Полагаешь, твои страдания дают тебе право решать, что лучше для мира? Считаешь, что из источника с тобой говорят боги? Мажисьеры творят ужасные вещи — да, но при них прекратились войны, не стало голода. И они верят в прогресс. Науки, техники, общества, всего! Когда заработает "Ночное зеркало", кровь оборотней станет не нужна, сорок тысяч человек получат свободу…
Отсо издал низкий горловой звук, похожий на рычание.
Кожу на затылке стянуло. Представилось, что сзади ощетинился и припал к земле огромный зверь.
Оглянуться, проверить не было сил, я и заговорила снова. Только бы Марти услышал:
— Где-то есть кучка сумасшедших фанатиков, которые хотят всё разрушить. Их можно понять. После того, что Магистериум сделал с оборотнями… Но никакого обновления не будет! Будет хаос, ненависть и месть. Сказка про силу жертвенной крови — это чушь. Если бы это была не чушь, мажисьеры не побоялись бы испачкать руки. Мне точно перерезали бы горло, чтобы дать начало новому источнику, раз старый неизвестно где. Но моя смерть никому не поможет. И твоя тоже.
— Вот и я говорю ему то же самое, — прозвучало из-за спины.
Я всё-таки оглянулась и задрала голову, не в силах поверить в неожиданную поддержку. Телохранитель нависал над нами краснокожим утёсом, но на его лице читалось выражение… пожалуй, отеческого беспокойства.
Поймав мой взгляд, Отсо скорчил свирепую гримасу:
— Эти твари не стоят даже твоей крови, девчушка. А за брата я любому глотку порву!
— Эти твари? Простите, вы кого имеете в виду?
Марти сказал тихо:
— Отсо не любит доноров.
Глаза экстра горели, как янтарь на солнце.
— Но это же ваш народ, — поразилась я.
— Это не мой народ, — он осклабился. — Мой народ дрался до смерти, но не стал рабом. Сильные духом пали. А эти… просто скот. Они отдают свою кровь мажи так же покорно, как людишки отдавали свою кровососам.
— А вы? Вы-то живы! У вас не берут кровь, но это каприз судьбы, а не ваша заслуга. Так чем вы отличаетесь от тех несчастных на фермах? Вас посадили на поводок стой-пыльцы, раскрасили, как клоуна — и вы смирились! Служите палачам своего народа и берёте сахар у них из рук…
Я опомнилась, когда слова были уже сказаны. Отсо застыл, как борец на ринге за миг до броска, весь налился тёмной кровью, так что подвижные узоры на его коже горели теперь не красным, а пронзительно-бордовым. На широких скулах ходили желваки, верхняя губа задралась, обнажив крепкие желтоватые зубы, человеческие, не звериные, но сквозь эти зубы прорвался, набирая силу, полный тяжёлой злобы, нутряной рык…
— Нет, Отсо! — сказал Марти таким тоном, каким хозяин на прогулке говорит собаке "Фу", и перевёл взгляд на меня. — Тебе лучше уйти.
28.3
Ночью пруд был красив и страшен.
По сравнению с чернотой окружающих гор небо в вышине казалось сероватым. Над головой румянилось полное лицо Красной луны, по воде разливался розовый перламутр. Мрак и блеск. Ни звука, ни дуновения. Казалось, всё застыло в ожидании таинственного и зловещего ритуала.
Я пришла к источнику смелости, чтобы сделать последнее, ради чего меня привезли на полигон. Толку от этого не будет, но попытаться нужно. Всё равно заставят.
Окунаться в пруд следовало полностью обнажённой. Никаких купальных костюмов, сорочек, халатиков и банных полотенец, которые, войдя в воду, можно выбросить на берег. Я допускала, что настаивая на этом условии, Евгения хотела лишь доставить удовольствие брату, но решила: лучше сделать, как требуют, чем потом винить себя за неудачу.
Ночной воздух был холоден, от чёрной воды веяло стылостью горных ледников. Пруд казался космической бездной, в которой плакали звёзды.
В бездну вели неровные каменные ступени. Я дрожала на верхней, трогала ледяную черноту носком правой ноги, и думала, что никогда не решусь.
Но больше, чем холод, пугали взгляды тайных наблюдателей. Что бы ни обещала Евгения, не было сомнений, что сейчас на меня глядят и Марти с Отсо, и Дитмар и духи знает кто ещё. И я вошла в пруд, чтобы укрыться от этих бесстыдных взглядов.
В обжигающе студёной воде на секунду остановилось сердце, прервалось дыхание. Внутри себя я с визгом отдёрнула ногу и кинулась к одежде, к тёплым пледам, которые мне дали с собой. Хотелось завернуться в колючую шерсть, растереть ступни, сесть к огню — и глоток крепкого версента стал бы не лишним.
Но видимая я заходила всё глубже, пока не погрузилась с головой… Это заняло минуты три или четыре, не больше.
Самые долгие минуты в моей жизни.
Самые ледяные…
Потом я и растёрлась, и укуталась, и выпила чаю из термоса. А наутро свалилась с жестокой простудой.
К счастью, на полигоне был доктор-мажисьер, быстро поставивший меня на ноги.
Уже вечером я почувствовала себя лучше и вышла подышать воздухом. Брела, кутаясь в поднятый воротник, ни о чём не думая, и в какой-то момент обнаружила, что рядом, почти вплотную, шагает Дитмар.
Сколько он уже шёл так моей беззвучной тенью?
Увидев, что замечен, мажисьер протянул мне белый цветок с длинными лепестками и мохнатой жёлтой сердцевиной — эдельвейс.
— Редкое растение. Я сорвал его специально для вас вон на той вершине, — он ткнул пальцем куда-то в горы. — Вы, как этот цветок, Верити. Такая же светлая, хрупкая, ранимая и такая же недоступная. Я не понимал, что делаю, не видел, что своим напором уничтожаю то трепетное и прекрасное, что зарождалось между нами, подобно бутону… Я смял и растоптал этот бутон. Теперь вы боитесь меня. Боитесь, ненавидите, презираете. И я не знаю, как это исправить. Наверное, стоило бы оставить вас в покое, забыть… Но я не могу.
Он говорил тихо, опустив глаза, голосом, полным смирения и горечи, и месяц назад моё сердце дрогнуло бы. Я и сейчас наверняка пожалела бы его. Если бы не понимала с кристальной ясностью, что он лжёт, что его сожаление и страдание — просто новый манёвр. Раз старый не удался.
Мы шли в синих сумерках среди голых камней, я молчала, а Дитмар рассказывал, как сходил с ума, злился, впадал в отчаяние, пытался выбросить меня из головы, но снова и снова просыпался в ночи с моим именем на губах. Да, он был самоуверен и нетерпелив. Потому что и представить не мог, как много я значу для него — пока не потерял. Сейчас я рядом, но в то же время далеко, и это невыносимо. Я должна дать ему шанс, мы начнём сначала, и на этот раз всё будет так, как захочу я. Его голос звучал то горестно, то проникновенно, дрожал от волнения, набирал силу, падал до шёпота, настаивал, убеждал, требовал, едва ли не умолял, и это было ужасно скучно.
Он взял меня за руку, и я сказала:
— Хватит, Дитмар. Давайте признаем: я интересую вас как очередной трофей на стене, не более того. Вами движет не любовь и даже не страсть, а азарт коллекционера и уязвлённое самолюбие. Не скрою, у меня были чувства к вам, но это давно в прошлом. Поэтому прошу, прекратите этот спектакль. Найдите себе другой объект охоты.
Я попыталась отнять руку, но он не пустил. Маска раскаяния слетела с красивого лица, глаза-гиацинты засветились ярче, губы дрогнули в язвительной усмешке:
— Позвольте я тоже кое-что расскажу о вас, милая Верити. Вы предсказуемы, как все женщины. Увлечься своим спасителем, таинственным и неуловимым — что может быть очевиднее? Возможно, ему не каждый день приходится вызволять девушек из жандармского мобиля. Но вы правда надеетесь, что стали для него особенной? Думаете, он вернётся за вами? Рискнёт жизнью, чтобы вырвать вас из наших мерзких лап? Боюсь, вас ждёт разочарование.
