Ей оставалось только молить Бога, чтобы он смягчил его сердце и направил его волю.
Берфорд вернулся поздно, полный рассказов о крушении корабля, добыче и борьбе, из-за нее происходившей среди грабителей. Он говорил совершенно спокойным тоном о таких зверствах, которые приводили в совершеннейший ужас Анну, вполне осознававшую теперь, в каком разбойничьем гнезде она находилась. Рассказы эти перемешивались с разговором о голландских ценных бумагах и векселях, найденных в потерпевшем крушение ост-индском корабле, и как можно извлечь из них наибольшую выгоду. Баркли и Берфорд были так увлечены этими разговорами, что почти не обращали внимания на молодую девушку, и только когда она встала, чтобы уйти, Берфорд произнес что-то вроде извинения, что дела помешали ему съездить за священником. Он слышал, что Саламандра [30] был в замке и что красные кафтаны шныряли повсюду, так что если Анник будет готова к завтрему, они непременно должны отплыть. Если Пиля все еще одолевают сомнения, то католический поп окрутит их не хуже морского из Портсмута. Анна опять заперлась в своей комнате. Она чувствовала потное отчаяние, и ей оставалась только одна надежда на Того, Кто раньше вывел ее из чужой страны.
Звон стаканов и шум картежной игры раздавались далеко за полночь. Она только что задремала, как ее разбудил страшно испугавший ее легкий стук в дверь и тихий голос, звавший – «Геник». После того как бретонка подошла к двери, чрез которую проходил слабый свет, ей передали в руки фонарь и записку, заключавшую эти слова: «Обдумав все, я решил избавить от нового пугала родственных мне эльфов в Порчестере. Одевайтесь скорее, и я выведу вас отсюда».
Анна не сразу поняла значение записки: ужасная мысль, что в случае казни Чарльза, виселица будет в Порчестере, не сразу пришла ей в голову. С быстротою молнии ее охватило самое радостное чувство; Перегрин смягчился, и оба они с Чарльзом будут спасены. Она быстро оделась с помощью Геник, причем руки ее дрожали, сунула монету в руку доброй женщине и с благодарностью в сердце открыла дверь. При ярком огне из корабельных обломков она увидела бледное лицо Перегрина; на нем была шляпа с широкими полями и короткий плащ, он был вооружен шпагой и пистолетами за поясом, на столе стоял фонарь; около него был Ганс в таком же плаще. Он приветствовал ее наклоном головы, приложив палец к своим губам, подал другую руку Анне, показывая ей примером, что она должна ступать как можно осторожнее; Анна увидела, что он был в туфлях. Сопровождавший их Ганс нес в руках фонарь и его сапоги. Но рев наступающего прилива, казалось ей, заглушал все другие звуки. Они прошли в молчании мимо дальних хижин, потом предстояла крутая тропинка, высеченная ступенями в скале, которые местами обсыпались; их заменяли деревянные обрубки с веревкой, представлявшие подобие лестницы. Перегрин шел впереди Анны, Ганс позади. У каждого висело по фонарю на шее, так что руки у них были свободны, чтобы поддержать ее или пособить, когда могло понадобиться. Как могла она подняться туда, этого она никогда не могла рассказать впоследствии. Она говорила иногда в шутку, что ее облегченное от горя сердце поднимало ее на эту высоту-, но в глубине души и в серьезные минуты она чувствовала, что только одни ангелы могли поддержать ее при этом ужасном подъеме. Все выше и выше поднимались они. Наконец, они дошли до небольшой площадки, где можно было стоять; перед ними подымался другой высокий утес. Становилось светлее – бледная полоса занимавшегося рассвета виднелась на горизонте, распространяясь по небу и по воде, волны еще блестели в последних лучах луны, и в вышине чистого неба сверкала Венера – звезда надежды занимавшегося дня.
Перегрин глубоко вздохнул и сказал что-то по-голландски Гансу, который поставил перед ним сапоги и пошел к какому-то навесу.
– Он приведет вам пони, – сказал его хозяин. – Простите меня, – сказал он, отнимая свою руку; но Анна схватила ее обеими своими и сказала с глубоким чувством:
– Как мне благодарить и благославлять вас! Теперь вы восторжествовали над своим злым демоном.
– Это вы сделали! Вы видите, я не в силах делать дурное вблизи вас, – отвечал он мрачно, отходя от нее в сторону, чтобы надеть свои сапоги.
– Но вы теперь победили его!
– Не будьте слишком уверены, мы еще не совсем ушли от этих негодяев.
Он, видимо, опасался говорить, и Анна хранила молчание. Вскоре затем неизвестно откуда явился Ганс и привел крепкого маленького пони с уздечкой и сиденьем, устроенным из плащей, на которых Анна могла удобно поместиться; и Перегрин повел под уздцы лошадку вверх по подъему на С-т-Катеринс-Доун. Было достаточно светло, чтобы погасить фонари; по мере того, как они подымались в гору, пред ними открывалась чудная картина рассвета на море; остроконечная верхушка утесов Нидльс’а горела бледно-золотым светом, и над ними выделялись белые чайки, носившиеся в лучах солнечного света; Анне казалось после всех ужасов покинутой ею Трещины, что перед нею загоралась заря нового счастья и надежды.
Когда они выехали на простор доунсов [31] и под их ногами хрустела серебристая трава, между тем как с одной стороны открывалась широкая поверхность моря, а перед ними были возделанные поля и холмы, за которыми в тумане виднелись знакомые очертания Портсдоуна; при этом царила полная тишина, прерываемая только радостной песней жаворонка в глубине лазури, – только тут Перегрин решился говорить громко. Он спросил Анну, удобно ли ей было сидеть в ее наскоро устроенном седле и в то же время вынул кусок хлеба, мяса и фляжку с вином.
– О, как вы добры! Как вы заботитесь обо мне! – сказала она. – Но куда мы едем?
– Куда вы пожелаете, – сказал он, – я думал о Кэрнсбруке. Кутс теперь там, и это будет скорее всего.
– Но, может быть, это будет сопряжено с опасностью для вас?
– Я теперь мало беспокоюсь о своей жизни.
– О, нет, вы не должны говорить так. После того, что вы сделали для меня, она будет счастливее. Вот что я думала: если вы доведете меня до какого-нибудь Места, откуда я могу добраться до дома Эдмонда Нотли в Паркгорсте, то даже если его и нет там, – прислуга пособит мне в остальном. Я никогда не предам вас! Вы это знаете! У вас будет достаточно времени, чтобы уехать в Нормандию.
– Вы беспокоитесь об этом? – спросил он.
– Конечно, беспокоюсь, – воскликнула Анна. Разве я не исполнена чувством благодарности к вам; еще никогда я не была так расположена к вам, никогда не уважала вас так, как теперь!
– Вы чувствуете это? – спросил он каким-то подавленным голосом.
– Конечно, чувствую. Вы делаете благородное, доброе дело. Я благодарю вас не только ради него, но за этот высокий поступок, взятый сам по себе; и если моя мать может знать это, то она благословляет вас в своей могиле.
– Я буду помнить эти слова, – сказал он, – если…, - и тут он провел рукою по глазам. – Вот здесь, – продолжал он, – я написал свое показание, что я жив и что я первый напал на Арчфильда. Этого достаточно, чтобы спасти его, и если рука моя с тех пор изменилась и явятся какие-нибудь сомнения, то меня всегда можно найти в Пильпиньоне, если мне удастся бежать. Обо мне вы можете говорить, что хотите, но нет надобности упоминать о Баркли и Берфорде; кроме того, из чувства справедливости к свободным торговцам не следует указывать, где находится Трещина. Мне, пожалуй, следовало бы провести вас с завязанными глазами, если б я не боялся за вас; конечно, я не сомневаюсь в вас, но для успокоения моих товарищей, если я увижусь с ними, я должен сказать, что взял с вас клятвенное обещание хранить все это в тайне.
Тут он засмеялся:
– Простофили! Я выиграл у них вчера все эти акции индийской компании, но оставил их в наследство им, в особой посылке с надписью.
Анна дала требуемую от нее клятву и решилась спросить его. не может ли она чего передать его отцу.
– Бедный старый отец! Пусть он знает, что я никогда не потревожу Роберта в правах наследства, даже если б я и мог это сделать, не будучи объявлен государственным изменником.
