так и лежало на полу горкой, в облачке белёсой пыли — будто муку просыпали. Хозяйка дома заполошно всплеснула руками. Она была неплохая, немного суетливая женщина, и дело вела хорошо. Только вот уходить всё никак не хотела.
А ведь чуяла и мужчину, и всё остальное — я приоткрыла окно, но много ли нужно двоедушнице?
— Вы не плачьте, Олта, — наконец, сказала мне она и снова всплеснула руками таким птичьим движением, что лёгкий платок на плечах показался крыльями. — Мало ли у вас ещё будет… голов!
И посмотрела на меня с таким выражением, что я заподозрила её в плохом. Нигде не говорилось, будто куропатки любят сплетни; но она ведь частенько сидела на первом этаже, то за счетами, то за вязанием, и наверняка видела лунного, вышедшего из дому в одних штанах…
— А гость ваш где? — уточнила она будто бы между делом, а сама почему-то посмотрела на шкаф, как будто я спрятала лунного прямо там, между кастрюлей и носками.
— Отлучился, — сухо сказала я и кивнула на дверь.
Хозяйка на мгновение поджала губы, а затем сразу разулыбалась снова.
— Вы если увидите, кто цветок рвёт, — с достоинством сказала она, — вы сообщите. Он у меня живо из жилья вылетит!
— Обязательно.
Я поскорее заперла за ней дверь, взялась за совок — и присела на колени у головы.
Слёзы наконец-то кончились, и я только гладила мелкие осколки там, где они были хоть немного крупнее песка. Эта голова… сколько всего мы прожили с этой головой? Столько времени прошло, и всё это время…
Я ведь так ждала его. Я так ждала, я так надеялась, я молилась, я старалась. И когда он пришёл — меньше всего я думала о своей паре и дурацком возможном будущем, в котором я работаю в ателье с витринными окнами, и это ателье свалилось мне на голову буквально само собой и непонятно откуда.
Я просто радовалась ему. По-настоящему, до крика, до слёз. И всё во мне…
Что он влиял на меня — глупости, конечно. Не было ни голоса этого гипнотического, ни разлитого в воздухе запаха силы. Был он, растерянная улыбка, блестящая смешинка на дне голубых глаз. И я отчаянно хотела быть с ним, всеми возможными способами.
— Такие вещи, — у меня в голове это было сказано голосом учительницы, той самой, с презервативом на скалке, — не надо решать, когда у тебя в ухе уже чей-то язык! Сначала пусть на два шага отойдёт, а потом уже улыбайся, что он милый, и ему всё можно!
Он был милый, — я признала это и снова тронула мраморный осколок. И живой, настоящий, такой невозможно-реальный. Наконец-то не дух, запертый в бесчувственном камне, а человек, которого можно любить. Даже если на самом деле любить нельзя.
Когда это случилось со мной? Как? Почему?
Я смела осколки в совок, стараясь не поднимать пыли, и так застряла в этом странном, волнующе тёплом и невыносимом переживании, что не сразу поняла: вот этот звук — это мне не кажется, это кто-то негромко барабанит пальцами по двери.
— Олта?
Выронила совок. Негромко выругалась, смела всё в него обратно, вывернула в ведро, отряхнула руки. Утёрла глаза тыльной стороной ладони.
Когда я взялась за щеколду, мои пальцы не дрожали. Почти.
— Прости меня. Я не хотел…
— Прости меня. Я не хотела…
Это было первое, что мы сказали друг другу. Прямо в дверях, неловко, глядя глаза в глаза, — и от этого как-то сразу вдруг стало снова легко.
Дезире вышел от меня в одних своих ужасных штанах: грязно-серых, растянутых на коленях и откровенно ему коротких. А вернулся — ещё хуже чем был, хотя, видит Полуночь, это не должно было быть легко!
На ногах появились резиновые тапки, вроде тех, что надевают в общественную баню, огромные и почему-то ярко-зелёные. А идеальную мужскую грудь прикрыл фривольный сиреневый шарфик.
— Меня остановили на улице, — немного смущённо пояснил Дезире и потёр шею. — Сказали, что с голым торсом… что-то там про общественный порядок. Не помню, чтобы я на это соглашался!
— Мы когда приехали, нам на вокзале брошюрку выдали, — хихикнув, попеняла я. — Мы даже её читали!
— Не помню такого…
Помолчал немного и вздохнул:
— Шарф надо будет вернуть.
— А тапки?
— Тапки из мусорки… чего в ногах-то непристойного?!
Я схватилась за голову, а потом посерьёзнела, обняла его руками за талию, ткнулась подбородком в грудь.
— Я глупость сказала. Много… глупостей.
— Есть такое.
— Я просто… я всегда думала, что никого не буду любить, кроме него. Что он… что я… а теперь… накатило вдруг. Я знаю, что ты не стал бы, что я сама, я просто плохо подумала, и оно…
Дезире вздохнул и запустил мне снова пальцы в волосы. Прочёсывать их было мукой: плотные, тяжёлые, почти совершенно прямые — они были всё-таки слишком длинными, чтобы не путаться от каждого неверного движения; и всё равно я не возражала, подставила макушку ненавязчивой ласке.
— Тебя не задело?
— Меня? Чем?
— Осколками. Мне казалось, что получилось аккуратно, но…
— Нет, — торопливо сказала я. — Нет, только… я даже не знала, что мрамор может так…
— Не может, — Дезире помрачнел.
— Но…
Вместо ответа Дезире чмокнул меня в макушку, прижал к себе теснее, а потом сказал беззаботно:
— Хочешь, поженимся?
Я так опешила, что разучилась дышать, и получился только сдавленный хрип:
— Чего?!
— Ну, — у Дезире как-то выходило говорить эту чушь деловито, как серьёзное предложение, — по-двоедушникову нам нельзя, по-лунному тоже сложно, я не уверен, что у меня может быть хме. Но есть же ещё колдуны, они женятся, и это можно попробовать… Узнаем?
— Ты больной, — с облегчением сказала я.
И засмеялась.
Наверное, про женитьбу он всё-таки говорил не совсем по-настоящему, потому что тема эта быстро забылась. Я внюхивалась в его запах — странноватый, но нестерпимо родной, — и слушала, как в груди бьётся большое, живое сердце. Дезире играл с кончиком моей косы, и это было почему-то очень приятно.
Я жаловалась тихонько, что никогда и никого не хотела любить. Он легонько касался губами волос, гладил горячей ладонью по спине, косился недовольно на ведро с осколками разбитой головы.
Это было правильно. С кем бы ни соединила меня Полуночь, это было — настоящее.
Даже если только на несколько дней.
— …и теперь…
— Олта, слушай… мне реально надо вернуть этот дурацкий шарф. Мне его одолжила какая-то женщина из цветочного, я обещал быстро. Я туда и обратно, ладно?
Я заглянула в его лицо, тёплое и немного растерянное.
