рынке. Говорят, там недавно интересных рабов привезли, вся округа судачит… А сейчас отдохни.
– Мы? – сонно удивилась Фог, с трудом приподнимая потяжелевшую голову.
– Мы, – подтвердил он. И подмигнул: – Неужто я брошу подругу моего друга в беде? Ай, нехорошо обо мне думаешь, госпожа! Да и плату нужно отрабатывать.
«Какую плату?» – удивилась было Фогарта, но тут заметила в руке у него тот самый аметист, который с самого начала посулила за услуги переводчика.
Когда Сэрим умудрился стащить его из поясной сумки, она так и не поняла.
Спалось в гостевом доме хорошо.
Сперва Фог собралась было залезть в сундук, как делала в пустыне, и заснуть там, но затем отругала себя: осторожность – одно, а страх, порабощающий сознание – совсем другое. В итоге ночь прошла спокойно. Никто не попытался войти в комнату ни с добрыми намерениями, ни со злыми; купол из морт, даривший прохладу днём, исправно очищал воздух от ароматов вездесущих южных курений; сундук бдительно щёлкал крышкой на всякий подозрительный звук снаружи. Перины казались упоительно мягкими, а шёлк простыней ласкал кожу, точно уговаривая подремать подольше… Но с рассветом в дверь безжалостно заколотил кулаком Сэрим:
– Просыпайся, ясноокая госпожа! – крикнул он. – Наш гостеприимный хозяин уже приготовил завтрак. Лепёшки с мёдом и сыром – доводилось пробовать такое чудо?
Выпекались лепёшки в печи, а мёд был таким твёрдым, что его приходилось раскалывать на кусочки ножом и плавить, словно масло, на горячей сдобе. Вкус на контрасте с крупитчатым, плотным, солёным сыром и впрямь оказался чудным, но Фог понравилось.
За завтраком Сэрим рассуждал вслух:
– Отыскать человека, которого продали два года назад, не так-то просто. Тем более что не каждого раба выставляют на всеобщее обозрение. На особый товар – особый купец, слыхала такую поговорку? Так вот, ценных невольников зазря не пугают, показывают их лишь тем, кто может за них заплатить, а ради мастеров или, скажем, северных красавиц и вовсе устраивают закрытые торги. Исключение – это когда человека опозорить хотят, ославить на весь юг, вот тогда его и у столба день-деньской держат, и торги делают публичными. Год-другой назад так некий правитель свою провинившуюся жену продавал, а она возьми и помри от унижения… Разговоров тогда было много. Но есть место, мимо которого ни одна сделка не проходит. А называется оно учётной палатой конклава, там налоги считают. И если какой торговец от уплаты уклоняется, то его в лучшем случае палками побьют, а в худшем и из оазиса выгнать могут в пустыню, а это простому человеку верная смерть.
Фог подложила себе ещё лепёшек, предчувствуя, что день будет долгий и трудный, а вечером есть вовсе не захочется.
– Значит, в той палате могут подсказать, кому продали одурманенных кимортов?
Сэрим ухмыльнулся – так, что стал похож на пустынного зверька эль-шариха, своими хитрыми уловками причиняющего немало беспокойства купцам.
– Так-то прямо не скажут, но я знаю, кому можно на ушко пару слов шепнуть, чтоб мне по совести ответили. А там уже два пути: либо записи о продаже в палате есть, и тогда останется только их раздобыть… Либо записей нет, а это значит, что торговец налогов не уплатил, и тогда уже конклав за ним на охоту выйдет. Нам и то, и то на руку.
По дороге к рынку Сэрим коротко рассказал о здешних нравах и обычаях: как следует смотреть, как говорить, перед кем голову склонить можно, а перед кем – ни за что нельзя. Общались в Кашиме в основном на торговом наречии, но если кто хотел сбить цену, то переходил местные говоры: для чужака любой товар был дороже, а земляку, пусть и притворному, купцы частенько готовы были сделать скидку.
– Женщины тут всё больше молчат, – особо отметил он. – Бедные и безродные – потому что их и за людей-то не считают, а какая-нибудь уважаемая госпожа побрезгует своё лицо и голос показать презренному торгашу. Причины, вишь, разные, а итог один, – невесело развёл он руками. – Ну что, осмотримся сперва? Может, натолкнёмся на этого твоего Халиля – собачьего сына, да простят меня безродные псы за такое сравнение.
Фог согласилась – и уже через несколько минут пожалела о своём решении.
Невольничий рынок был отвратительным местом.
Ещё до того, как начинались торговые ряды, у дороги стояли люди в обносках и держали на верёвках, как животных, других людей. Отец, продающий сына-калеку или дочь, недостаточно красивую, чтобы найти себе мужа; беззубый старик, после смерти детей неспособный прокормить внуков, а потому избавляющийся от одного из них; обедневший купец, сбывающий с рук последнюю прислугу; девушка, предлагающая свою младшую сестру в уверенности, что девочке лучше жить как рабыне, чем побираться на улице… Все виды пороков, все сорта предательства явились сюда, но это уже никого не удивляло – чем тяжелее жизнь, тем меньше в ней добра.
Дальше располагались клетки – средоточие мерзости. Любой человек мог попасть туда: за долги, за провинность, по приговору суда и даже вовсе без причины, попавшись разбойникам в неурочный час. В Ишмирате признавали только судебное рабство и долговое, а всех остальных несчастных, попавших в Шимру, надлежало освободить… Да вот только как доказать несчастному, который не знает никаких языков, кроме родного, что он был продан обманом? Уж легче хозяина убить и сбежать, надеясь на чудо.
От клеток издали смердело. Рабов кормили и давали им воду, но понемногу, лишь бы не уморить голодом и жаждой, а об удовлетворении других потребностей и речи не шло. Кто-то стоял у прутьев, вытянув руку наружу, и клянчил денег, чтоб выкупиться; иные рыдали, обнявшись – видимо, члены одной семьи, которым вскоре предстояло разлучиться;
