дерево, под которым хочет быть похоронен. — Я не отказываюсь.
— Но ты… не веришь, да? Не веришь? Ты?
Он улыбнулся и поцеловал меня в лоб.
— Ну и дурак, — пробормотала я.
И прижалась к нему теснее, запустила руки под рубашку.
Всё получится, всё обязательно получится. В конце концов, это всего лишь проклятие. Что такое эти ваши проклятия, кто в них верит вообще, кому они нужны? И с чего бы вдруг целый лунный поверил, будто существует судьба!..
Всё получится; не может не получиться. Потому что если…
Как я буду, если он уснёт? Как я буду?
Шестнадцать дней, безжалостно постановила Става. Шестнадцать дней, чтобы спасти мир! Вполне достаточно, не правда ли?
Шестнадцать дней, потому что была суббота, четвёртое июня. А ритуал — если будет ритуал, а он, похоже, всё-таки будет, — проведут в летнее солнцестояние, в понедельник двадцатого числа.
— Там ещё интересные астрологические аспекты, — важно пояснила Става, — очень точный трин солнца с… а, ну и затмение, конечно.
— Затмение?
— Полное солнечное, такое бывает раз в не знаю сколько лет, в планетерии даже обещали сделать про него отдельный фильм, но пока не сделали. В полдень без малого. Говорят, будет темно, почти как ночью! И чёрное солнце на белом небе. В газете напечатали старых гравюр, полный отвал башки.
— Чёрный полдень? — задумчиво переспросил Дезире. — Солнцестояние? Хорошее время, чтобы открыть Бездну.
— Отвратительное, — жиднерадостно кивнула Става. — Как и любое другое!
Как-то так вышло само собой, что Дезире остался жить в моей комнате. Он ничего не спрашивал, я ничего не предлагала, и всё равно это получилось удивительно легко и очень естественно.
Я пропахла им, кажется, вся, насквозь; я состояла из этого запаха и ужасных, разрывающих сердце чувств. Мы ложились, искренне планируя спать, — но, конечно, не спали: робкие, почти случайные движения быстро переросли в неудержимое желание большего.
Потом и уснули так, по диагонали, на разворошённой постели. А я подскочила вдруг среди ночи с колотящимся сердцем и лежала, медленно считая про себя. Подкатилась поближе к Дезире, уткнулась в него носом и так успокаивалась.
Он ведь не кажется мне, правда? Не кажется? И не растворился в этот свой молочно-золотистый свет, такой восхитительно прекрасный — и всё равно много худший, чем целый живой человек?..
С утра Дезире долго разминал запястье и удивлённо пожаловался: кажется, отлежал. А у меня страшно болели руки, и пальцы скрючило от того, как я в него вцепилась.
В тот день снова пришла хозяйка, — я как раз собирала завтрак, внюхиваясь в зелень и щедро вмешивая её в сметану, на заправку для будущего салата. Она постучалась, кивнула мне как-то неловко, выразительно посмотрела на горку из ношеной одежды на стуле. И сказала с нажимом:
— Олта, милая. Мне очень неловко, но, вообще-то, я сдаю комнаты на одного человека. Жильцы жалуются, что слышат, как вы…
Я покраснела, как маков цвет. Я в целом могла догадаться, что слышали жильцы; а ведь я так старалась сдерживаться, что искусала все губы и изгрызла угол наволочки. Но было пронзительно-хорошо, почти до потери сознания, и тело жило своей жизнью, вовсе меня не слушая.
— И-извините, — залепетала я, — я… мы…
Хозяйка смотрела на меня с осуждением, как школьная учительница, спрашивающая за несделанное домашнее задание. Возможно, я умерла бы там от разрыва сердца, но тут из-за шкафа выглянул Дезире:
— А что такое?
— Комнаты в этом доме, — куропатка нахохлилась и смотрела на него в упор, стараясь казаться важной, — сдаются на одного человека.
— А почему? — удивлённо спросил он.
— Дезире, — я легонько дёрнула его за локоток, стремясь как можно скорее закончить эту неприятную сцену, — соседи говорят, мы шумим…
— Ааа, — лицо его посветлело. — У вас есть карандашик?
— Карандашик?
— У меня есть, — пискнула я.
Дезире нарисовал на косяке какую-то лунную загогулину, прикрыл дверь — как будто банку захлопнул, так гулко ударила в уши тишина. Побарабанил по двери, выглянул и спросил, было ли слышно. Предложил покричать.
— Теперь всё в порядке? — вежливо спросил он у ошарашенной хозяйки, когда она отказалась от дальнейших экспериментов.
Она шумно сглотнула, кивнула и приветливо, хоть и чуть зажато, улыбнулась. И спросила только:
— Это у вас… магия?
— Преломление света, — заверил её Дезире. — О, Става! Заходи! Я как раз работаю над твоим желанием секретности. Хочешь испробовать?
Става сдвинула хозяйку из дверей и оскалилась, а потом удовлетворённо смотрела, как та уходит куда-то вниз — важным шагом, но всё равно быстрее, чем обычно.
Става намеревалась заходить каждый день и первым делом спросила, не чувствует ли Дезире чего-нибудь эдакого, — скажем там, открытой Бездны, ритуалов, магии или «тому подобной дряни»; мужчина только покачал головой.
— Они кокнули моего свидетеля, — возмутилась она и так громко треснула дверью, что, если бы не карандашный знак, к нам сбежался бы весь дом. — Вы представляете?!
— Ужасно, — поддержала я.
А Дезире заинтересовался:
— У тебя был свидетель?
— Колдун, чернокнижник. Служба полгода убила на требования депортации! Он бы пел у меня птичкой! А они его кокнули!
На Ставе сегодня было легкомысленное жёлтое платьице и соломенная шляпка, а ногти она выкрасила разноцветными блестючими лаками. Всё это совсем не сочеталось со зверским выражением лица, и от этого её «пения птичкой» я невольно поёжилась.
«Мне вообще совершенно неинтересно, — сказала себе я, взялась за нож и, наскоро распилив огурцы на длинные четвертины, принялась строгать их в миску. — Расследования, преступления, запретная магия… мёртвый свидетель… нет-нет-нет.»
Дезире и Става увлечённо обсуждали возможные интересы лунных, — похоже, не по первому кругу. Я щедро хлюпнула в огурцы сметану, перемешала и подсела к ним за стол.
— …кто-то из жрецов, — сказал Дезире. — Я слушал свет, но ничего не услышал. Это невозможно без жрецов.
Из пафосной лунной книжечки я знала только, что жрецами и жрицами называют тех из детей Луны, кто отмечен особой силой, — и кто светом своей души воздвиг собственную друзу. Но не маленькую друзу, что только на одного себя, а большую; такая друза — это место, где свет свободен и виден особенно ясно, где всякий гость может раскрыться и увидеть суть, где Луна ярка и могут рождаться лунные.
«Что-то вроде города на лунный манер», перевела для себя я. А жрец — получается, что-то вроде мэра.
— В Огице был только один, — прикусила язык Става. — Лунный господин Дарём Украшатель, он воздвиг хрустальный дворец. Но он, как бы сказать… немного того.
— Больше, чем другие лунные?
Става пожевала губу:
— Ему выточили из стекла большую бутылку, он
