нет выхода:
боль или покой или.
А может быть, он уже любил однажды. И у него была хме, какая-нибудь оглушительно прекрасная, и она ждала его в хрустальной друзе, надмирной и пронизанной волшебством. И даже если вдруг у него получится не уснуть, он уедет туда, домой, к ней.
Но тогда у нас будет хоть что-нибудь. Мы успеем — хоть что-нибудь.
И у нас будет больше, чем несчастные одиннадцать дней, утекающие сквозь пальцы, словно речной песок.
— Давай попробуем, — повторила я, — пожалуйста.
Дезире потёр ладонью лоб, отвёл взгляд. Но всё-таки смирился.
— Олта, там… честное слово, ничего интересного.
Я скрестила пальцы на груди и глянула на него сурово.
— Нечего узнавать, — вздохнул он, — нет никаких условий. Это я себя проклял.
— Ты?.. Как это… почему?..
— Видишь ли, магия такова, что… иногда ты получаешь ровно то, о чём просил. А иногда совсем другое.
Это кажется только, что двести пятьдесят лет — это тьфу, пшик; пусть и долго, но что за дело до таких сроков бессмертным!.. Но если подумать, двести пятьдесят лет назад многое было иначе. Многое случалось впервые.
И Комиссии по запретной магии тогда никакой ещё не было, и большого справочника по наизустным формулам не было тоже. Изначальному языку учили лишь некоторых, тех, кто проявил себя как особенно способный; заклинатель стоял тогда почти вровень с Волчьим Советником.
Простым людям было довольно знать, что риу фале соорта зажигают огонь в очаге, а для костра подойдут рие фалеме соор; а что — та — это суффикс искусственно созданного ограничения, то обывателю знать ни к чему.
Те же, кто посвятил себя изысканиям, знали: в изначальном языке — тайный смысл; скрытая логика слов чужда человеку, но стройна и идеальна, а ещё отражает в себе истинную суть вещей. Если хочешь понять, как работает мир, опиши его словами.
Если хочешь изменить — опиши ещё раз, лучше.
— Один мой друг, — усмехнулся Дезире, — посвятил свою жизнь тому, что описывал птиц, и всё пытался понять, где в словах сказано, какие из птиц бывают.
А Дезире — вернее, тот человек из прошлого, с которым они были связаны неверной ниткой воспоминаний, — так уж вышло, не любил птиц. И изменений хотел других, куда более значимых.
Тот мир был чудовищно несправедлив. В нём мальчишка из бедной семьи, чья фамилия даже не сохранилась в истории, никак не мог выучиться на заклинателя. Вместо этого он должен был тягать сети, из скудного улова отсчитывать долю во имя своих вассальных клятв, а зимой экономить дрова и греться тем, что шептать себе под нос: риа соор… риа соор…
Слова были вокруг. Весь мир звучал словами. И за ними была искрящаяся, восхитительная правда, в которой все были равны, и у каждого было право на своё счастье.
Он хотел строить этот мир — и строил. Изучил сотню книг, которые считаются теперь запретными, и написал ещё десяток. Переплыл море и пересёк много границ. Убил морское чудовище, чтобы окунуть руки в огонь, горящий за его глазами. Говорил с Волчьим Советом. Пил чёрную воду, тошнил ею же, а потом руками, серыми от колдовства, расчерчивал немую землю…
С каждым новым словом Бездна становилась всё ближе.
Ты хочешь? Возьми, говорила она.
Всё в руках твоих, шептал ветер Её голосом.
Всё возможно, чужак. Всё ещё может быть. Возможно всё, ты ведь знаешь? Возможно абсолютно всё.
И когда десятилетия спустя Волчий Совет решил, будто учить изначальному языку полагается только избранных из зверей, он сотворил своё последнее заклинание.
Обращение к Бездне — это не совсем слова, если говорить честно. Словам мы всё пытаемся придать форму, натянуть на них свою логику, посчитать, будто за ними есть механика, убедиться в том, что мы понимаем — якобы — как и почему они работают.
Бездна слышит слова, о да. Но прежде них она слышит намерение. Она слышит волю и то, как дрожит твоя суть.
Бездна знает, чего ты хочешь, и чем ты готов заплатить.
Справедливости, — попросил он тогда. — Справедливости для тех, кто думает, будто знает, как должен быть устроен мир. Высшей и неминуемой.
Справедливости и смерти.
Тогда Бездна дала ему белый меч и пообещала вечность.
Первым ударом молний он покарал всех тех, кто посмел голосовать за противный самой магии закон. Вторым — тех, кто зачерпнул Бездну раскрытыми ладонями и пожелал, чтобы из Леса сгинули противные ему народы.
Третьим — самого себя, конечно.
— Получается, — медленно проговорила я, — ты судишь тех, кто взял силу Бездны для того, чтобы судить. А потом судишь себя, потому что ты делаешь то же самое?
Дезире кивнул и снова отвёл взгляд.
— Так это же очень просто, — воодушевилась я. — Ты ведь можешь этого не делать! Можно, когда ты услышишь что-то, сказать Ставе, и пусть они сами…
— Они не смогут.
— Почему? Это целая Служба, и они…
— Это мой долг.
— Да Полуночь с тобой! Это ведь…
Я не успела договорить, потому что в этот момент по нашей улице прокатился звон. А потом ещё, и ещё, и ещё, всё громче и громче.
Я подскочила к окну — и увидела, как по тротуару шагает дюжина людей, одетых в золотые маски без прорезей для глаз. На своих плечах они несли паланкин, небесно-синий и украшенный сотнями серебряных колокольчиков.
Процессия остановилась прямо напротив нас. Потом шторка сдвинулась в сторону, и оттуда, из темноты, появился шест.
Он выстрелил вверх и постучался в моё окно.
Я приросла к полу. Всё это было так ужасно не по-настоящему, что даже разговоры о Бездне и магии показались исполненными какой-то ясной логики. Дезире тем временем легко скатился с кровати, распахнул окно и снял с шеста что-то светлое.
Паланкин как будто вздохнул. Шест втянулся обратно в темноту. Штора расправилась. Носильщики поднялись с коленей и зашагали дальше.
— Это приглашение, — сказал Дезире.
Лицо у него было странное. Я протянула руку, и он послушно вложил в неё карточку.
Бумага белая-белая, мерцающая, будто покрытая перламутром. На лицевой стороне — золотые вензеля, переплетённые в чудной ковёр знаков; на обороте — напыщенный текст в лучших традициях друз. Лунная госпожа Раэ-Шивин видит в свете, будто её добрый друг сможет почтить сиянием своей сути вечер поющих песков, который состоится в следующую субботу, в закатном солнце, в хрустальном дворце.
Ниже было приписано карандашом:
Возьми с собой зверушку.
— Отлично! — постановила Става, когда Дезире продемонстрировал ей приглашение, а я сбивчиво,
