Когда мы с отцом поселились здесь, я ненавидела все: дома-штабеля, грязные зассанные лестницы, вечный сальный чад из забегаловки внизу, который неизменно тянуло в открытое окно. Квартирную соседку с ее визгливой руганью и сыном-раздолбаем. Школу я тоже ненавидела.
Когда мы с папой колесили по Альянсу, я была прикреплена к высшей правительственной школе, как дочь сотрудника геологического ведомства. Училась дистанционно, через коммуникатор, и была всем довольна. Я очень хорошо училась.
Я так и не понимаю, что случилось. Мы резко сорвались с места, будто бежали. Меняли ржавые эркары, жили в каких-то отвратительных халупах и подолгу нигде не задерживались. Я пропустила целый год. Однажды вечером папа пришел и сказал, что теперь у меня новое имя. И фамилия. Не скажу, что имя Верóника мне очень нравилось — маме нравилось. Но оно было мое. Я тогда ничего не спросила. Просто кивнула. Слишком многое изменилось за этот проклятый год. Я устала. И плакать устала. Папа вписал меня в свою поддельную метрику, так как по возрасту паспорт мне еще не полагался. Так мы и прибыли в Каварин. В самую отвратительную его часть — многомиллионные трущобы, которые называли Муравейниками. Много-много Муравейников, составлявших едва ли не целое государство. Эти зловонные улицы становились отныне моим домом. Моим кошмаром.
Все Муравейники — будто мрачное глубокое прошлое. На их улицах часто можно было увидеть допотопные угловатые эркары на бензиновых производных. Переклепанные, как старые залатанные штаны, распространяющие вонь и производящие такой шум, что вибрировали стекла, если проносились мимо окон. Такие машины были под запретом в Большом Каварине, а сирадолитовые движки оказывались не по карману трущобникам. Как и сирадолитовая взвесь, которой требовалось их заправлять. С каждым годом топливо лишь дорожало. Тахил, безусловный монополист по добыче сирадолита, лишь поднимал цены, прогибал Альянс и внедрялся в экономику, как чумная бактерия. Сначала они строили свои заводы, потом захотели доли в предприятиях Альянса. И они их неизменно получали. Без сирадолита жизнь просто остановится. Весь Альянс превратится в огромный Муравейник, коптящий керосинками.
В первый же день в новой школе я подралась. С Даркой. Из-за розовой кофты, которую весь класс дружно назвал поросячьей. Я бесила их. Так отличалась, что взбесила бы сама себя. Худая, высокая. Слишком опрятная, несмотря на то, что косы плела сама. И на год старше. Дарка позволила мне шлепнуть ее по щеке — и на меня посмотрели немножко по-другому. Потом она догнала меня по дороге домой. Не мстить, как я думала, — извиниться. Если бы не она — мне бы после уроков устроили «расписаловку». Так она назвала.
С тех пор мы дружили. Без нее я бы не выжила в Муравейнике. Ее мать была шлюхой и жила на улице Красных фонарей. Так называли. В Муравейниках не было точных адресов. Несколько параллельных улиц и переулков между ними считались одной улицей, застроенной сплошными борделями. Тысячи шлюх всех возрастов и обоих полов. И сотни сутенеров разной паршивости. Я была там много раз, но всегда мы с Даркой пробирались окольными путями, лестницами, переходами. Приходили в их с матерью квартиру и сидели, не высовываясь. Чтобы нас не видели лишние люди. Особенно меня. Мать Дарки, Кармелла, когда в первый раз увидела меня — долго качала головой:
— Ты, милая, хоть мешок на себя надевай — не спрячешься. Помяни мое слово: останешься в Муравейнике — как я кончишь. Не по своей воле — так заставят. И никуда не денешься. С такой красотой одна дорога.
Я испугалась тогда, хоть и не понимала всего. Дарка же ничего не боялась — уже в пятнадцать точно знала, что будет шлюхой, как мать. И будто радовалась. Но сначала хотела, как закончит школу, подать документы в социальный департамент и попасть в Центр. Чтобы выбраться из трущоб. Девственность имела там особое значение. Я не разделяла ее энтузиазма. Стать шлюхой со страховкой и соцпакетом… Конечно, это лучше, чем работать в Муравейнике. Но, шлюха есть шлюха.
Чайник засвистел, выпуская из носика струю пара. Я разбавила кипятком вчерашний чай, порылась в холодильнике. Хлеб и несколько кусков ветчины — все, что у меня осталось. Не потому, что не было денег — на счете, который открыл для меня папа, было не так уж мало. Просто не хотелось. Обычно мы вместе ужинали. Я приходила из школы и успевала состряпать что-то съедобное. Получалось не очень, но он всегда хвалил. Поднимался из своей мастерской, которую снимал на первом этаже, смывал с рук техническое масло, и мы вместе ели. Разговаривали так, будто были где-нибудь в горах Хотца и любовались из панорамного окна столовой розоватыми от заката снежными вершинами.
Я нехотя, давясь, сжевала половину бутерброда. Все же швырнула остатки в контейнер и сунула в холодильник. Подцепила керосинку и пошла в комнату. Рухнула на кровать и смотрела в тусклый подрагивающий круг света на потолке. Наверное, Кармелла была права — в Муравейнике для меня одна дорога.
Я затушила керосинку на полу. Лежала в темноте и в тишине. Ни ругани, ни телевизора у бабки за стеной. Будто я попала в другое место, унеслась прочь из Муравейника. Я боялась даже дышать. Но что-то колкое пробежало по позвоночнику. Заставило прислушаться, напрячься. Я чувствовала чужое присутствие.
До моего слуха донеслось едва уловимое ширканье. Звуки осторожных шагов. Я похолодела, с ужасом понимая, что не одна здесь.
10
Я осторожно скатилась с кровати, проклиная скрипучее железо, пробралась к стене и прижалась, вытянулась, будто хотела с ней слиться. Я слышала осторожные шаги, видела мелькающий синеватый лучик фонаря. Грабители? Воспользовались тем, что вырубили энергию? Что брать в трущобах? Вещи? Почти ни у кого здесь не было путных вещей. Наличных — и подавно. Никто в здравом уме не станет снимать наличные.
Кажется, меня выдавало дыхание. Шумное, сбивчивое. Сейчас, как никогда, я чувствовала себя маленькой и одинокой. Беззащитной. Я положила ледяную ладонь на кулон, чтобы почувствовать поддержку отца, но стало только хуже. Пусто. Одуряюще страшно. Будто меня выбросили в бездонную пропасть.
Как минимум, их было двое — едва слышно переговаривались, но слов не разобрать. Просто пришипетывающий бубнеж. Я вжалась в стену, мучительно соображая, как быстрее и незаметнее скользнуть к входной двери. Коммуникатор со мной, а больше ценностей в доме нет. Но для этого нужно было пересечь коридор.
Когда бабка за стеной врубила телевизор, я вздрогнула так, что ударилась затылком о стену, думала, сердце оборвется. Теперь они не услышат меня. Пожалуй, это был единственный раз, когда я была благодарна этой глухой карге. Но плохо другое – я не смогу услышать их. В уши била трубная музыка заставки идиотского телешоу, стена будто вибрировала в такт. Я подалась вперед, аккуратно выглядывая, старалась заметить тонкие лучи фонарей.
Только сейчас я осознала, что если включился телевизор — значит, дали энергию.
Они были в ярко освещенной кухне — конечно, я забыла повернуть выключатель. Ни о каких блуждающих лампах в трущобах не могло быть и речи. Дверной проем находился как раз напротив, и отбрасывал на пол коридора длинный светлый прямоугольник, врывающийся острым углом прямо в комнату. Проскочить к двери было не так уж сложно, но для этого нужно было выйти на свет. В любом случае, если я сейчас же не выйду — они зайдут сами. И черт знает, что у них на уме.
Я сжала кулаки, несколько раз вздохнула и осторожно выглянула, намереваясь бежать, что есть сил. Один из грабителей стоял прямо в дверном проеме кухни, спиной ко мне, и загораживал свет. Другого шанса не будет.
Я почти не помнила себя. Сорвалась с места и кинулась в коридор, в сторону двери, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Пронеслась мимо света, вывернула за угол, в узкий коридор, ведущий к приоткрытой двери, но тут же запнулась и рухнула плашмя, не успев подставить руки, и прикладываясь виском об пол. В голове отозвался глухой звук удара, короткий, уходящий вглубь черепа. Страшный звук, страшное ощущение, будто раскалывается кость, а содержимое черепной коробки превращается в кашу. Мне казалось, я лежала так целую вечность, вслушиваясь в расходящиеся по телу вибрирующие отголоски удара. Меня мутило. Время растянулось, как мягкая сахарная конфета, будто липло к коже. Когда я нашла в себе силы подняться на руках, почувствовала, что не могу пошевелить правой ногой. Я дернула несколько раз, ощущая упругое сопротивление.
