а губы холодные, но я быстро отогреваю их своими; чужие ресницы щекочут лицо.
Арден чуть сдвинулся в сторону, распрямился, обнял меня второй рукой. Мне пришлось привстать на носочки, чтобы не разрывать касания губ, — носы всё-таки мешаются, но можно чуть склонить голову, — и я кое-как подстраиваюсь под движения, касаюсь чужих губ языком и пускаю его глубже.
Поцелуй тёплый, медленный и безвкусный. Я раскатываю воздух по нёбу, мой спящий зверь настораживает уши, поднимает нос; артефакт болезненно нагревается, и я сглатываю предчувствие запаха.
Арден легко прикусил мою губу и медленно отстранился.
— Зайдём куда-нибудь? — его глаза улыбались. — Я обещал тебе пунш.
В единственном на верхней площади кафе не подают пунша, и я заказала какао. Его принесли в большой толстостенной кружке, а рядом в блюдце — крохотные зефирки.
— Если бы ты могла сделать абсолютно любой артефакт, — Арден влил в чайник мёд и теперь размешивал его длинной ложкой, — что бы это было?
Я улыбнулась в кружку.
Это был почти опасный вопрос, и у меня не было на него простого ответа, только неловко-лживые и уклончивые. Но во мне размягчилось что-то, согрелось; выворачиваться и нервничать стало лениво, и я сказала, прищурившись:
— Секрет.
Арден глядел на меня остро, и мне вдруг сделалось легко — и захотелось его подразнить.
— Могу сказать номер два, — я прокатилась подушечкой пальца по борту кружки. — Но, даже не знаю… возможно, тебе не понравится. Посчитаешь, что я меркантильная.
— Если ты думаешь, что я не люблю деньги — тебя дезинформировали!
— В общем, я бы сделала такую маааленькую коробочку… которая сама собой переводила бы слова в заклинания. Со всеми герундиями и конъюнктивами, склонениями и падежами. Чтобы щёлк! И ледяная летучая мышь.
— А не баклажан с глазами?
— Огурец с ушами!
— У него не было пупырышек.
— Ты что, огурцов никогда не видел?
— С ушами?
— Не важно. Это золотое дно!
— Огурцы?
— Да нет же! Переводчик! Только представь: покупаешь артефакт — и становишься могущественным заклинателем. И даже учиться пятнадцать лет не надо!
— Тебя убьют, как только ты заикнёшься о такой разработке, — серьёзно сказал Арден. — И спихнут всё на подлое заклинательское лобби. Скандал, политика, революция. Улицы утопают в крови. И всё потому, что кое-у-кого излишне тонкий художественный вкус!
— Ну знаешь ли, — я сделала неопределённый жест в воздухе. — Это, можно сказать, издержки.
И спрятала улыбку в какао.
Мы болтали обо всяких глупостях: о том, какие бывают преподаватели, о том, почему Амрис Нгье не выстроил свой университет в месте с климатом помягче, и даже о том, когда в Огице всё-таки закончат канатную дорогу. Потом долго размышляли, кем было бы родиться интереснее — колдуном или лунным, а Арден рассказывал что-то уморительно смешное про текущую крышу в доме Волчьего Совета.
— Ты же работаешь где-то, да?
— У Чабиты Ту, — я кивнула. — У неё мастерская на Весенней улице, это за голубым мостом.
Арден помолчал немного, будто сомневался, и всё-таки спросил:
— А много здесь вообще мастерских?
— Штук тридцать, — я пожала плечами. — Может чуть меньше, не знаю. Но тебя, наверное, не возьмут, разве что совсем уж на подай-принеси… у подмастерьев работа в основном с материалами, а у тебя с ними по-моему пока не очень.
— Говори прямо: руки из жопы.
Арден фыркнул, и я тоже рассмеялась.
— Отойду на минутку.
Я сидела у окна, грея в руках пустую чашку из-под какао. Я не многого ожидала от этой прогулки: это Ливи могла сколько угодно язвить про красивое бельё, красавчиков и приятное времяпрепровождение, — а я не великая сердцеедка. Думала, будет неловко, муторно, скучно и немного терапевтично. Для того и пошла: впитывать, что другие дороги — есть, и что те, старые, давно уплыли в густой влажный туман.
Нельзя же всегда быть букой, Кесса. У тебя теперь новая жизнь, так живи её, пожалуйста, как-нибудь так, чтобы не было мучительно стыдно за потерянное время.
И девчонки подначивали: сходи. Он, в конце концов, не кусается (а если кусается — так на то прогулка и в публичном месте, чтобы визжать и звать полицию). Даже если окажется занудой, ничего в этом такого; главное, ты вспомнишь, что так тоже — можно, и найдёшь потом кого-нибудь другого, хорошего и ненапряжного.
Арден не был занудой. А я сама с ним становилась какая-то другая: смешливая, лёгкая, и смотрела на него… словом, как-то не так смотрела. Целоваться, правда, было странно, мокро, неудобно и бессмысленно, — но зачем-то же люди это делают? Может, это просто уметь надо.
В общем, я почти решила повторить этот эксперимент на обратном пути, когда где-то в стороне раздался оглушительный грохот и звон.
Я подскочила на месте, вытянула шею. Вокруг — я видела это краем глаза, — гости тоже повставали, обернулись. Возрастная лунная мгновенно закуталась в свет так, что взгляд с неё соскальзывал сам собой; двоедушник-подросток ощерился звериными клыками, а сквозь жидкие бакенбарды пробилась жёсткая тёмная шерсть.
Грохнуло в середине зала, — там кто-то вскрикнул и затих, потом что-то загремело, заскрипело, снова хлопнуло. Между двумя дверями — судя по табличкам, в гостевой туалет и на кухню, — и теперь между ними разрастался дымный гриб какой-то непонятной пыли. Вокруг как-то бессмысленно суетились
