— Нельзя, нельзя, нельзя! Она умрет от этого, и тебе станет так же холодно, только уже навсегда. Ее не станет — и ты уже не сможешь согреться. Не потому, что я накажу, потому что не сможешь. Ведь ты уничтожишь свой источник тепла, сама уничтожишь!
Я не знаю, что она понимала. Она плакала и обещала, что никогда. А потом я ловила ее за тем же, и все опять начиналось сначала. Кошмар длился около двух лет, а потом… она все-таки научилась. Яська перестала кусаться. Даже будучи голодной. Даже ради еды. Она просила у мамы или папы покушать. И кусала только наедине. И только, когда разрешали.
Но тут у меня начала плакать Ксюша. Оттого, что Яся ее больше не любит. Вот потому, что не кусает. Укусы малышка переносила легко, унаследовав мои способности к регенерации месте с составом крови. А вот их отсутствие восприняла едва ли не как личную трагедию. И пришлось убеждать, что обниматься — это тоже здорово, это тоже любовь. Долго убеждать.
И только надеяться, что способности противостоять силе вампирской ауры Ксюша унаследовала от меня вместе с необычной кровью. Потому что аура маленькой Яси, совсем неощутимая при рождении, с каждым месяцем проявлялась все сильнее. И я все отчетливей ощущала знакомые нотки тягучего удовольствия, распространяющиеся в воздухе вокруг нее.
В два года я купила Яське темные очки и запретила снимать их вне дома. Всем знакомым необходимость постоянного их ношения мы объясняли проблемами со зрением, и те, кто разглядел некогда необычные зрачки девочки, теперь охотно кивали, признавая, что всегда догадывались о болезни ее глаз. Чтоб малышке было легче привыкнуть к очкам, мы с Андреем старались покупать ей самые красивые, необычные, забавные очки из тех, что только можно было отыскать. И с годами у Яськи набралась их огромная коллекция: круглые, прямоугольные, треугольные, в виде бабочек, сердечек, звездочек, всех мыслимых и немыслимых цветов, украшенные блестками, стразами, наклейками. Ясмина охотно включилась в игру, и у нее были очки для прогулок с утра и прогулок вечером, для походов в магазин и походов в гости, для каждого дня недели и каждого настроения. Она педантично меняла их, приписывая им различные волшебные свойства и никогда не упускала случая пополнить свою коллекцию.
Но просто скрыть вампирскую ауру очками казалось мне недостаточным. И я пыталась научить Ясю свою ауру прятать. Вспоминала обрывочные объяснения Анхена о том, как они скручивают ауру внутрь себя, как в этом помогают темные стекла очков, отражая обратно определенные лучи спектра, и пыталась объяснить, убедить, заставить… Получалась не очень. До того дня, как я встретила на набережной Леху.
Это уже потом я поняла, что это не он. Что я обозналась, нацепив лицо своего страха на едва похожего мужика. Но в тот миг, когда я увидела его… Я обрадовалась! Я безумно, бесконечно обрадовалась, что он жив, что я могу обнять его, поблагодарить… И только потом сообразила, что из двух детей, идущих со мной за руки, право на жизнь в его глазах имеет только один. Что я обманула его, предала его доверие, что уговор был другой… Дрожащими от ужаса руками я надвигала на лоб своей старшей дочери шляпку и отсчитывала деньги, чтоб купить им по мороженому — каждой, и даже велела Яське испачкать губы… Это было глупо, конечно, но я так боялась в тот миг, что мужчина, похожий на Леху поймет, что Ясмина не человек, что малышка восприняла этот страх как свой. И с тех пор я никогда не чувствовала на улице ее ауру. Я даже дома ее ощущала все реже. Моя маленькая девочка позволяла себе расслабиться только во сне.
Наверное только какими-то безотчетно впитанными ей страхами можно объяснить и тот факт, что Яся никогда не носила брюки. Ни теплые зимние штаны, ни легкие летние шортики. Только юбки, платья, сарафаны. И это при том, что Ксюшка бегала все лето исключительно в шортах, и натянуть на нее платье было столь же нереально, как брюки на ее сестру. Столь же нереально было заставить Яську подстричься, а Ксению — отрастить волосы. Ксюша ненавидела челку, лезущую в глаза. Еще сильнее — любые заколки, резинки и ленты.
— Стричь! — требовала она, едва волосы начинали колоть шею.
— Заплетать! — не менее категорично требовала Яся, и носилась со своими заколками и лентами для волос едва ли меньше, чем с очками, а две толстые белые косы уже почти доставали до подола ее платьев.
Они были такие разные, мои девочки. Ясмина — маленькая хрупкая блондинка с огромными глазами насыщенного синего цвета, сказочная красавица, как две капли воды похожая на мать. И Ксюша — крупная, темноволосая, с зеленовато-карими глазами, слишком резко очерченными скулами, чуть тяжеловатым подбородком, она словно сошла с детской фотографии моей свекрови и, сколько я ни присматривалась, своих черт во внешности дочери не находила.
В росте Ксюха догнала Ясю уже в два, и безнадежно обогнала в свои три. И постепенно не только окружающие, но и мы сами, стали воспринимать Ясмину младшей сестрой. Тем более, что и по характеру она была куда спокойней, послушней, уживчивей. Ксюшка была лидером. Яся — ведомой. Ксю не боялась никого и ничего, Яся опасалась незнакомых людей и слишком пристального внимания, никогда не заговаривала с чужими и тем более никогда им не отвечала, если они сами пытались завязать разговор с красивой девочкой. Старушки у подъезда считали ее не слишком вежливой и плохо воспитанной, а я не спешила исправлять этот недостаток. Целее будет.
Потому что во мне тоже все еще жил страх.
Именно мои страхи подтолкнули Андрея к мысли продать столь ценимую им благоустроенную квартиру и переехать в частный дом подальше от чужих глаз. Тем более что дом, тот самый, где я снимала когда-то комнату, нам очень хотел продать Пашка. Его старая тетка умерла, ставив его наследником, а он подумывал о том, чтобы покинуть город, подавшись к друзьям на север.
Так, спустя три с лишним года, маленькая Яся вернулась в тот дом, где она родилась. Андрей снес все сараи «для отдыхающих», загромождавшие двор, и построил на их месте мастерскую для меня и детскую площадку для наших дочек. И я могла заниматься живописью, поглядывая как девчонки играют во дворе, и не опасаться, что кто-то заметит, как наслушавшаяся «Дюймовочки» Яська опять играет в принцессу эльфов и порхает «с цветка на цветок», а те даже и не думают пригибаться под ее тяжестью.
Об эльфах моя малышка знала все, что только возможно. И даже то, чего уж никак нельзя. Она была слишком непохожа на людей. Она знала, чувствовала, что она другая. И папино объяснение, что это просто такая болезнь, не устраивало ни ее, ни меня. И я ей рассказывала — и о ее первой маме, и о ее заблудившемся в тумане папе, который, даже если когда и объявится, все равно теперь будет ей только вторым. О ее народе. О том, что ее одиночество не бесконечно, что где-то далеко они есть — прекрасные эльвины, существа такие же, как она. Я рассказывала ей о ее мире, я пела ей песни, которые запомнила и пересказывала все эльвийские сказки, которые успела прочитать. И конечно, в моих рассказах ее эльвийский папа был самым замечательным на свете. Разве могла я сказать иное ребенку, для которого встреча с существом «совсем таким же, как она» была самой заветной мечтой?
