Я смотрю вниз на свою белую рубашку и пожимаю плечами.
— Я художница, так что могу жить с этим. В любом случае, я хотела у тебя кое–что спросить.
— Конечно. Присаживайся. — Она указывает на кресла перед ней, и я сажусь на ближайший.
— Я знаю, что это, наверное, невозможно сделать, но должна спросить. Могу ли я перекрасить помещения в педиатрическом отделении?
Джен хмурится.
— Я понимаю, что это невозможно, но я должна была спросить.
— Нет, нет. На самом деле, мы должны перевести некоторых пациентов в другое крыло, чтобы установить новое оборудование. Так что, если бы ты могла все сделать в это время, то это вполне осуществимо. Мне нужно обсудить идею с боссом, хотя...
Я чуть ли не визжу от восторга.
— Комнаты будут свободны?
Джен смотрит мне в глаза и улыбается.
— Что ты придумала?
— Ну, — начала я, заламывая себе руки. Мне начинает казаться, будто я использую эту возможность в своих интересах, несмотря на то, что я была тем, кто собирался оплатить все это и потратить свое свободное время. — Я готова оплатить все. Не хочу, чтобы вы подумали, будто собираюсь компенсировать себе затраты. Также, если я смогу пригласить сюда своих друзей, мы могли бы сделать что–то действительно хорошее.
На мгновение она притихла, завязывая свои светлые волосы в хвост.
— Так ты готова оплатить краску и работу своих помощников?
— Да, конечно, — отвечаю я быстро.
Джен снова притихла, всматриваясь в мое лицо дольше, чем мне хотелось бы. Я жду ее ответа, сложа руки на коленях.
— Ты действительно хочешь это сделать? — спрашивает она наконец. — Почему?
Я резко выдыхаю, мои плечи поникли.
— Разве мне нужна причина?
— Я полагаю нет, — говорит она, пожимая плечами. — Но многие не будут делать подобное бесплатно.
— Я не многие, — отвечаю я, улыбаясь. — Если хочешь, могу поговорить с твоим боссом.
Она отрицательно качает головой.
— Я позвоню ему прямо сейчас. Сомневаюсь, что он будет против. Много лет обсуждалось, что крыло нужно отремонтировать. Я напишу тебе, как только получу ответ.
— Большое спасибо. С нетерпением буду ждать ответ, — говорю я, и направляюсь в сторону двери.
— Эстель, — зовет она меня. Я поворачиваюсь, и она дарит мне маленькую улыбку. — Миру нужно больше таких людей, как ты.
Ее слова заставляют меня гордо улыбнуться. Моя жизнь может быть очень трудной и хаотичной, но в большинство дней я ложусь спать, чувствуя себя умиротворенной мыслью, что, возможно, я сделала что–то хорошее в жизни другого человека. Я благодарю ее и направляюсь в педиатрическое отделение, пока не выставила себе полной дурой и не начала рыдать перед ней. Когда я захожу в отделение, первым, кого я увидела, был Оливер. Он стоит ко мне спиной, облокотившись на стойку сестринского поста.
Я не слышу, что он говорит, но, судя по смеху медсестер, с которыми он разговаривал, вы бы подумали, что шутил сам Джим Керри. Я уверена, что это не так. Оливер не самый лучший шутник, хотя он старается, но женщины, кажется, этого не замечают. Так же, как и я когда–то, давным давно. Я подавляю желание закатить глаза и с огромной улыбкой прохожу мимо них, приветствуя. Не задерживаясь надолго, прохожу мимо Оливера, стараясь не смотреть на его лицо, но замечаю, как он выпрямляется.
Я осматриваю комнату, которую мне выделили, мой взгляд падает на мольберты и коробки рядом с ними. Взяв стопку белой бумаги, я прикрепляю на каждый мольберт по листу, и слышу, как открывается дверь. Заходит Джемма — пухленькая, рыжая медсестра, толкая перед собой кресло-каталку. Я познакомилась с Джонни, тринадцатилетним мальчиком с ДЦП, когда я встречалась с ребятами в свой последний визит. Сейчас я поздоровалась с ним, затем с Дэнни, Мэй, Майком. Все они подростки, и все больны раком.
— Вы готовы, ребята? — спросила я, улыбаясь.
Каждый из них качает головой, все молчат. Конечно, все, кроме Джонни, играют в своих телефонах. Я вздыхаю, зная, что нас ждет впереди. Это то, с чем я имею дело каждый раз, когда ко мне в студию приходит новая группа подростков после школы. Благодаря этому, я пришла к выводу, что подростки во многом походят на новую обувь — сперва неудобная, натирающая волдыри, но как только вы ее разносите, то не жалеете ни об одном мозоле.
— Вы хотите делать здесь скучное, глупое шоу или же хотите рисовать разное дерьмо на этих полотнах? — говорю я, привлекая к себе внимание всех и сразу. Их глаза расширяются, как будто они не могут поверить в то, что я сейчас сказала.
Майк убирает свой телефон в карман и, наконец, впервые смотрит на меня. Он, не стесняясь, позволяет своим серым глазам пройтись по моему телу, как будто я какая–то девочка, за которой он собирается приударить.
— Могу я нарисовать вас? — спрашивает он. Я качаю головой, смеясь. Он, определенно, дерзкий. Мэй, кажется, не впечатлена его комментарием и закатывает глаза, положив свой телефон в задний карман и скрестила руки на груди.
— Хорошо, — начинаю я. — Во–первых, мы не рисуем людей. Во–вторых, я вижу, ты собираешься доставить нам проблемы, — говорю, указывая на Майка с поднятой бровью. — И я собираюсь позволить этому произойти, потому что в какой–то степени мне нравятся трудности... пока ты не начнешь приставать ко мне. — Стоя спиной к двери, я не знаю входят ли другие дети, пока я говорю. Но я с моей маленькой речью, как солдат, и вероятнее всего мне придется повторять ее еще несколько раз.
— Это, на самом деле, одно из главных моих правил. Да, у меня есть правила, — говорю я, когда Майк стонет. — Правило номер один: не приставать к вашему учителю. Правило номер два: держать руки при себе, — говорю, смотря на Майка и Мэй, и радуюсь, что сказала это, так как замечаю, как они покраснели. — Правило номер три: уважайте творчество друг друга, все мы рисуем по–разному и давайте будем честными — не все из нас хорошо рисуют, я в том числе. Пожалуйста, не бейте друг друга картинами или скульптурами. И, наконец, эта художественная комната — Вегас. В этой комнате мы можем говорить обо всем, о чем пожелаете. Мы можем кричать, швырять краску на холст, и никто не сможет осудить нас. Поняли?
Все медленно кивают.
—У меня вопрос, — говорит Мэй, сидя у мольберта. — Вы сказали, что плохо рисуете, но вы художник. В чем разница?
Улыбаясь ей, я отвечаю.
— Огромная разница. Лучше всего, у меня получается делать вещи своими руками. Обычно я использую битое стекло, чтобы сделать маленькие скульптуры.
— Битое стекло? — спрашивает Майк, выпучив глаза.
— Ага.
— Что вы делаете из него? — спрашивает Дэнни.
— Сердца.
— Вы делаете сердца из битого стекла? — спрашивает Мэй.
Я киваю и оборачиваюсь. От неожиданности мои руки взлетают к груди, когда я вижу Оливера, который опирается на стену возле двери, сложив руки на груди. В его зеленных глазах мелькают смешинки, и при взгляде на мое лицо его губы расплываются в широкой улыбке.
— Что ты делаешь здесь? — спрашиваю я, пытаясь унять колотящееся сердце.
— Все мои пациенты сейчас здесь. — Он пожимает плечами, засовывая руки в карманы своего белого халата.
— Оу, — отвечаю я и возвращаюсь к детям. — В любом случае позвольте показать вам, о чем я говорю. — Подхожу к коробке, лежащей на столе возле Оливера, которую принесла ранее. Моя рука задевает его, когда прохожу мимо, и его дыхание учащается, отчего мое дыхание тоже сбивается. Мне нужно успокоиться. Беру маленькую коробку и иду в другую часть комнаты, оказываясь перед всей группой. Заходит Джемма и шепчет что–то Оливеру. Я вижу, как он кивает ей в ответ, прежде чем та выходит.
— Перерыв, — объясняет он одними губами, когда видит мой взгляд. Я киваю ему и открываю коробку, осторожно доставая стеклянное сердце.
— Боже мой, — говорит Мэй и ее голубые глаза расширяются в неверии. — Вы сделали это?
— Да, — говорю я, гордо улыбаясь. На лице Оливера расплывается улыбка, которая заставляет мое сердце пропустить удар, потому что это не та улыбка, которую он использует, чтобы очаровывать девушек. Эта улыбка дарит тепло, утешение. Она появляется только тогда, когда он соглашается с тобой в чем–либо или гордится тобой. Возвращая свое внимание к сердцу, беру его в руки.
