До последнего он надеялся, что сумеет хоть на несколько минут уединиться с ней, объяснить про концерт, договориться встретиться вечером, сразу же после концерта, или, может быть, пригласить её в филармонию. Но ничего этого не вышло. Он опаздывает, опаздывает, безбожно опаздывает! Эта мысль вытеснила все остальные.
Когда прощались, уже в прихожей, Вадим поцеловал Людмиле руку, дольше, чем позволяли приличия, удерживал в своей, прижимался губами к запястью. В ответ ощутил пожатие. Хотела ли Мила, чтобы он все забыл? Об этом ли просила? Или умоляла не оставлять ее сейчас?
Он не мог думать об этом, совершенно не имел времени, до пресс-конференции оставалось часа три — это только доехать до дома, схватить кофр с фраком, рубашку и туфли и нестись обратно в город.
Глава 4
Дома его ожидали встревоженные родители и Захар Иосифович — олицетворение оскорбленной добродетели. Было очевидно, что обсуждать темы для ответов журналистам некогда, собираться с мыслями тоже. Но было и положительное: все это вытеснило из головы Вадима предконцертное волнение.
За годы бесконечных выступлений на сцене Лиманский научился скрывать его от публики, но в той или иной степени волнение присутствовало. Иногда превращалось в страх. Это лишало стабильности, не позволяло реализовать задуманное.
Без разъяснений Вадим сразу прошел к себе — собираться. Но не тут-то было, мама пошла за ним.
— Вадик, что случилось? Почему ты не ночевал дома?
— Я ночевал дома в городе и, кстати, предупредил Захара Иосифовича. Это он всех на уши поставил?
— Никого он не ставил, мы сами по себе беспокоились. А ты мог бы и еще позвонить.
Вадим с тоской глянул на кабинетный рояль — хоть бы полчаса поиграть, пальцы разогнать, с мыслями собраться.
— Я и звонил ему, а мог бы и совсем не звонить. Мне не двенадцать лет. — Лиманский, по обыкновению, начал сердиться на неумеренную заботливость матери, но вспомнил вдруг, что Мила рассказывала о своей семье, и осекся. — Извини, у меня очень мало времени, в Царском задержался.
— Но у тебя сольный концерт в Большом зале! Как можно с такой безответственностью относиться. Ты…
— Мама! Давай поговорим потом? А то я сейчас что-нибудь забуду.
— Я все собрала уже, погладила, почистила, рубашка, фрак, как обычно, обувь в кофре, в боковом отделении.
— Спасибо!
— Вадик, у тебя точно все в порядке?
— Да, конечно, но я опаздываю.
— Хорошо, хорошо, собирайся. А ты завтракал? Я на нервной почве наготовила тут всего, может, поешь?
— Нет, спасибо, ты же знаешь, перед концертом я не ем.
— Хорошо, хорошо, тогда я к Захару Иосифовичу пойду, помогу ему собраться.
— В каком смысле?
— А он тоже поедет тебя слушать, папа с Семеном его отвезут и в зал проводят.
Вот только этого сегодня и не хватало! Подумал, но не сказал Вадим. При своих он играть не любил. Незнакомая публика — другое дело, общение с ней затягивало. Кажется, только на сцене он и жил.
Это случилось незаметно, Вадим долго не признавался самому себе, что как на иглу подсел на нервное возбуждение, адреналиновый концертный риск, аплодисменты, публичность. Концертная гонка, к которой с юности приучил его Захар, породила чудовищную зависимость. Учитель и предположить не мог, что натворил, он только радовался фанатизму Вадима в занятиях, его выносливости и даже тому, что другие стороны жизни отодвинулись для Лиманского на задний план.
Родители приняли и смирились, что Захар Иосифович стал для их Вадика почти богом, было много обстоятельств: познакомившись на студенческой вечеринке с девушкой, Вадим женился, когда она родила дочку Ирочку, и вряд ли смог бы продолжать учиться в Консерватории, время было тяжелое — отец Лиманского потерял работу, а мать зарабатывала ничтожно мало. Захар Иосифович фактически взял заботы о молодой семье на себя.
Он преподавал, имел частные уроки и неплохо жил во все времена, даже в кризисы и перестройки. Обладая предпринимательской жилкой, умел приспособиться и извлечь выгоду. Но тратил не на себя, ученики стали смыслом его жизни. Учитель и сам был фанатиком фортепианной музыки, много концертировал по молодости, но зависимость его проявилась иначе — желанием бессмертия в тех, кому он передал всего себя. Чтобы слова "класс Захара Травина" стали брендом.
Взамен, оставляя свободу в творчестве, он требовал беспрекословного подчинения в житейском, воспитывал аскетов, погруженных в параллельный невидимый мир; учиться у Травина означало попасть в монастырь со строгим уставом. Провинившихся Захар безжалостно изгонял, тем, кто принимал условия, — открывал Истину. Он был педагогом от Бога, жил в нем святой огонь, испепеляющий солому и плевелы. В результате Захар Иосифович чуть не оказался в доме престарелых одиноким, больным, покинутым детьми. Если бы не лучший его ученик — Вадим Лиманский…
***
Первый раз в жизни Вадим опоздал на встречу с прессой и не на пять минут, а на целых полтора часа! В Консерваторию он не заехал, его давно ждали во внутренних помещениях Филармонии, в небольшой "зеленой" гостинной с мягкой мебелью, белыми французскими шторами и кабинетным роялем. Киноаппаратуру и микрофоны выключили, несколько журналистов сидели на диване и в креслах, просматривали буклеты новых дисков, развлекались болтовней. Оператор ушел в курилку.
Появление Вадима вызвало оживление, кто-то из репортеров побежал за коллегами, вернулся режиссер, начали зажигать лампы и включать камеры. Одновременно с этим к Лиманскому приступила Переславская — ведущая прямой трансляции medici.tv. Она страшно нервничала, лицо было покрыто красными пятнами, глаза лихорадочно блестели.
— Вадим Викторович! Я вам вчера звонила, звонила, до бесконечности звонила уточнить программу, так ли все, как напечатано? — и она сунула ему буклет.
— Вадим Викторович, — перебил её кинорежиссер, — надо начинать, не успеем!
— Вадим! Я уже звонить не знал куда! Разве можно так? — влетел в гостинную администратор билетных касс. — Бронь держал. Ты мне про гостей ничего не сказал, будут?
— Не знаю, — начал отвечать ему Лиманский, — скорее — нет. — И дальше режиссеру: — Еще пять минут буквально дайте мне, я переоденусь. — Так и не вспомнив имя ведущей, Вадим вернул ей буклет. — Все, как в программе, первое отделение — Шуман, второе — Рахманинов… И прошу простить за опоздание, — это было обращено ко всем.
У него не было времени остановиться, прислушаться… Осень, Мила, Старая Сильвия, близость — все переместилось за пределы обыденного, но не исчезло. Сохранилось в глубине души, сердца? Осталось навсегда или исчезнет? Вадим не знал. Но хотел удержать… А пять минут текли песчинками мгновений.
В артистической горел свет, перед трехстворчатым зеркалом на подзеркальнике стояла бутылка минеральной воды и стакан. На диване лежал последний номер "Музыкального журнала" с портретом Вадима на обложке и новые диски с записями ноктюрнов Шопена. Те самые, за которые так рассердился Захар — надо сказать в интервью, почему такая редакция. Это важно.
Параллельно с мыслями Лиманский переодевался, торопясь и не попадая пуговицами в петли сорочки и жилета, мучился с бабочкой и шнурками ботинок.
Взгляд в зеркало — и удивление, он давно не видел у себя такого выражения лица, глаз. Растерянного и, наверно, счастливого. Встрепанный какой-то, во фраке это особенно заметно. И постричься надо бы… Челка отросла…
В дверь постучали, зашла девушка-гример от телевизионщиков, спросила, будут ли они что-то делать для интервью, Вадим отказался.
— Нет, спасибо.
— Хотя бы тон наложить.
— Не надо — и времени нет, и не люблю
— На камеру нос блестеть будет. — Девушка оказалась настойчивой, а Вадим не слишком хорошо умел отказывать, когда на него так давили. В результате рядом со стаканом на подзеркальнике выстроились баночки и тюбики, и вместо пяти минут прошло еще двадцать.
