Хоть и не бывала никогда в богатых домах, но даже я понимаю, что в современном мире такое бережное отношение к старине скорее редкость, чем постоянное явление.
Что ж, пока всё впечатляюще спокойно.
Водитель остановился у главной лестницы, обернулся, подождал пока я доковыляю на своих, вернее чужих, туфлях. У лестницы я остановилась, посмотрела на каблуки с прилипшей к ним землёй. Водитель тоже глянул и словно в насмешку, в ответ на этот взгляд, сказал указывая на лестницу:
— Прошу.
В нерешительности я не смогла сделать и шаг. Прийти в чужой дом с грязными каблуками. Впрочем, всё равно, они не спрашивали меня, хочу я лететь на вертолёте в такую глушь или не хочу, пусть теперь смотрят на грязные туфли, кстати, испачканные уже на территории этого дома. Я шагнула на лестницу. У массивной деревянной двери водитель остановился снова, потянул за толстую ручку с резным узором и в который раз произнёс:
— Прошу вас.
Я вошла в дом. Сразу передо мной лестница. Сначала нерешительно, а потом смелее, я начала подниматься. Ступени из черного мрамора гулко отдают эхом стук моих каблуков. Чтобы он не был слишком торопливым или слишком медленным я пошла, призывая себя к спокойствию и пытаясь унять волнение.
Внутри дома та же атмосфера, что и снаружи. Торжественно и просто одновременно. Ничего лишнего только мрамор и лепнина. Поднявшись по лестнице, я оказалась в небольшом круглом холле. Несколько дверей по окружности, одна из дверей приоткрыта.
Стою, смотрю, на эту приоткрытую дверь, словно жду чего-то. Приглашения что ли.
В голове вот сейчас все сообщения человека невидимки. Они казались такими лёгкими и близкими, а тут обстановка, как-то не очень к ним прилагается. Вспомнила про маленький кухонный нож в своей сумочке. Сжала её сильнее. Если что сразу выхвачу…
И что? Нашла чем противостоять в доме, где наверняка полно охраны.
Выдохнула и пошла к двери. Раз никто не зовёт, не буду же я стоять в холле и ждать. Подошла, взялась за ручку, потянула сильнее, заглянула. Столовая вероятно. Большой вытянутый стол. На одном конце стоят приборы и на другом приборы.
Понятно, значит, будет ужин. Уже хорошо. Никто не набрасывается.
Смысл набрасываться на меня привезённую сюда на вертолёте… а может и есть. Кто знает, что у кого в мозгах. Прошла несколько шагов, рассматриваю картины на стенах. Подошла к одной из картин, остановилась. Поле или луг. Что-то подсказывает, неужто Ван Гог. Наверное, подлинник. Хотя вряд ли кто-то будет подлинник вешать в столовой.
Сжимаю в руках сумочку, дрожь в пальцах вроде бы прекратилась.
Сейчас мне уже не так страшно.
— Лаура?
Я вздрогнула и обернулась.
О нет, только не это…
* * *
В этом доме, за пределами Нью-Йорка, за пределами суеты, светской жизни, в тишине, вдали от цивилизации, я готова была встретить кого угодно, только не его…
Дэвида Хендэрсона!
Наверное мой взгляд выказал и удивление, и возмущение, и что-то еще такое, отчего Хендэрсон криво улыбнулся.
— Не ожидала?
— Нет, — выдавила с трудом.
В голове произошел хаос, мелкие детали вспышки воспоминаний, предположений, и вот уже картинка почти целая.
Ну конечно. Это не мог быть никто иной. Постоянное ощущение его присутствия, каждую секунду. Я чувствовала, я знала, что всё это не просто. Кто-то смотрит, наблюдает, кто-то знает каждое моё движение. Я словно поняла всё и сразу.
Хендэрсону явно понравилась моя реакция. С довольным видом, он повернулся и пошел к дальнему концу стола. В светлой рубашке, плотно прилегающей к телу, позволяющей рассмотреть чуть больше, чем было понятно там, на вечеринке, когда он был в пиджаке. Черные брюки, идеально сидят на крепкой заднице. Не понимаю, почему я туда посмотрела, и тут же отдернула взгляд. Сейчас этот богач в собственной, домашней атмосфере, расслаблен и красив уже совсем по-другому.
Отодвинул стул, сел. Глянул на меня всё ещё стоящую в недоумении.
— Поужинаем, раз ты уже здесь?
Странно ещё и то, что он, этот человек, которого я видела вот только недавно в свете недосягаемости, сейчас передо мной и обращается ко мне. Сразу вспомнился черный экран. Значит, это был он, там за тёмной паутиной монитора. Значит, это перед ним я сняла блузку и расстегнула лифчик. Стало как-то гадко, даже заплакать захотелось.
— К чему этот театр? — говорю резко.
Хендэрсон пожал плечами:
— Мне скучно.
— Значит, вы всё заранее задумали.
— Конечно. Я всегда всё планирую заранее. Это очень удобно, — он скрестил пальцы, смотрит на меня, ждет, что я буду делать дальше.
Я как обезьянка, которую сюда привели, чтобы за мной понаблюдать.
— И что теперь?
— Ничего, мы просто поужинаем, и тебя отвезут домой. Прошу, не смущайся, присаживайся, я знаю точно, что ты не ужинала.
— Благодаря вам.
— Ну вот, я хочу исправить эту несправедливость.
— Значит, вы понимаете, что поступили несправедливо? — я пошла к другому концу стола села на стул.
— Если ты он тех деньгах, которые не заработала…
— Я их заработала! Я старалась… и я не просила покупать три пары туфель.
Он улыбнулся глядя на свои приборы. Его видимо веселит моё поведение, мои слова и всё во мне.
— Что смешного? Впрочем, неважно. Если бы я знала, что здесь будете вы, я бы ни за что сюда не приехала.
— Почему? Я так тебе не нравлюсь?
— Не нравитесь.
Не скажу же я, что представляла его в набедренной повязке, с копьём и в медвежьей шкуре.
— Хорошо, тогда сейчас тебя отвезут обратно, — констатировал он и кажется разговор был окончен.
— Спасибо, — я встала и направилась к двери.
— Эти красные туфли, ты совершенно не умеешь их носить, — послышалось вслед.
Я остановилась, медленно обернулась. Снова выражение возмущения на моём лице.
— В таких туфлях женщина должна быть соблазнительницей, если ты не чувствовала этого, то не стоило их и надевать… но ты чувствовала. Признайся. Ты хотела соблазнить того, к кому шла.
Он разоблачает меня, на каждом шагу.
— Вас, я не хотела соблазнить, не надейтесь.
Продолжила идти.
— Я отобрал тебя из тысячи…
— Спасибо. До свиданья, — иду, вот уже дверь.
— У твоего отца серьёзная статья, причинение вреда здоровью по неосторожности.
Моя рука замерла на ручке, стою не поворачиваюсь. Боюсь обернуться, и выйти теперь уже не могу. Не имею права.
— Тебе нужны деньги. Родители могут потерять дом, а отец сядет в тюрьму, в любом случае, — режет словами. Убивает.
Чувствую, на глаза наворачиваются слёзы. Сжала сумочку, вцепилась в ручку ножа. Не понимаю почему. Это всё равно не поможет, ничего не решит.
— Я могу решить твою проблему уже завтра, и твой отец не сядет в тюрьму, а отделается условным сроком. И вы не потеряете дом. И у тебя ещё останутся деньги на безбедную…
— Мне не нужны деньги, — обернулась.
— То, что тебе нужно, я могу дать, — сказал он.
Улыбка давно исчезла с его лица, теперь оно суровое. Лицо человека привыкшего приказывать.
Вот сейчас я остановилась. Я готова была уйти от него улыбающегося и насмешливого, но от сурового человека умеющего решить мой вопрос, уже уйти не могу.
— Что я должна делать?
— Ты должна остаться здесь.
— Для чего?
— Это уже я решу.
— Вы думаете ради денег, я пойду на это? — глянула гордо.
— Не ради денег, ради отца.
Этими словами он сбил мою спесь.
— Чего вы хотите? —
— Я хочу тебя…
9
— Играете в Господа Бога?
— Всего лишь играю.
Момент конечно отвратительный. Сейчас я понимаю, что становлюсь как раз той игрушкой или игрой, в которую он собирается поиграть. Он отобрал меня из тысячи, наверное, это должно польстить, но почему-то все наоборот. Мне тошно от того, в кого я сейчас превращаюсь и даже упоминание о моем отце не помогает. Я готова продаться, вот что хуже всего. Ощущение безысходности, не имея выбора. Бессилие — угнетает.
