— Хорошо, где яд взяли.
— Это не яд, мамино лекарство Маме выписывали, я не давал, зачем. Женя сказала, это бесполезно, не поможет. Надо тем, кому плохо. Да и не дружила она с моей мамой.
— Александр Александрович, — в темную комнату заглянул еще один сотрудник. — Мария пришла в себя.
— Едем, бред полный, не верю, что это он сделал.
Маша лежала и ела яблоко. На мгновение ему стало обидно, Варя там мучается, а эта, — но потом он взял себя в руки. У этой двое детей.
— А что случилось? Девки где? — как всегда грубовато спросила Варина подруга.
— Маша, они в соседних палатах. Перескажите мне вашу встречу. Что Варя говорила.
— Не могу, вот честно не могу. Пусть сама если хочет, говорит.
— Послушайте, Вы, моя любимая женщина, мать моего годовалого сына в реанимации. Кончайте выеживаться. Что за бред, о том, что сына отниму.
— Не орите, сами все затеяли.
— Маша, четко, ясно и быстрее! — снова сорвался он на крик.
— Все просто. Ваша бывшая, позвонила Варе по вертушке, сказала, что вы повенчаны, что она всего лишь живот для Сашки, и скоро ее в Саратов, а пацана Вам, старикам.
— Причем Саратов?
— Ну помните, у классика, в деревню, глушь, Саратов.
Он дал распоряжение проверить внутреннюю связь, кто звонил, по минутам, а сам слушал подробный рассказ Машки.
И пытался понять, что это — чудовищная несправедливость, стечение обстоятельств, или чья — то темная воля.
Потом был звонок доктора, положение тяжелое-стабильное.
Потом из резиденции — звонили в их с Варей спальню из Москвы, из приемной.
Ему неожиданно вспомнился эпизод, из «Семнадцати мгновений весны» — Штирлиц звонит Борману из бункера правительственной связи. Там нет прослушки. Нет прослушки. Значит все?
Он понимал, что огромная отлаженная машина сыска уже перемалывает в своих жерновах огромное количество людей, информации.
Но веры в справедливость не было даже у него.
Спать он лег поздно, взял в кровать сына. Обложил кровать подушками. Собрав все диванные подушки, раскидал на полу у кровати. Вдруг уснет, а сын с кровати упадет. Но уснуть так и не мог. Сашка спал на животике, попой кверху. Он слушал его легкое дыхание, прижимался щекой к подушке пахнущей Вариными любимыми духами, слез не было. Облегчения не наступало.
Из клиники звонили каждые полчаса. Черная полоса не кончалась.
Он кормил сына. Варя бы конечно отругала бы за это. Шла борьба за самостоятельность. Но сейчас Варя была в больнице, а сын так радостно стучал пластиковой ложкой по столику.
— За папу, за маму, — по инерции сказал президент.
— Мама, мама! — и сын скуксился, готовясь заплакать.
— Где мама? — спросил отец.
Это была их игра, Варя пряталась, а они ее искали. Сашка смешно выставлял вперед ручки, и очень четко выговаривал — Нету.
И пожимал плечиками, потом конечно мама находилась, и они смеялись все вместе.
Ночная тоска сгущалась в ненависть.
В вертолете летящим в больницу, он просматривал последние материалы допроса. По Кремлю по прежнему ничего не было.
Зацепка одна — женский голос.
Кто, кто его ненавидел, или любил так, что хотел уничтожить Варю?
У жены, продолжалась очистка крови, ее теперь держали в искусственной коме, так пояснил врач.
Ему не совсем это было понятно, хотелось заглянуть в любимые глаза, услышать — Сашенька.
Но не спорить же с медициной.
Лера была под капельницей. У нее было испуганнее лицо, когда она его увидела с цветами.
— Как вы, выздоравливайте.
— Александр, — он остановился в дверях не оборачиваясь, лицо его искажала гримаса ненависти. — Про этот звонок. Варе этот голос был знаком, она так и сказала, с женой вашей бывшей никогда не общалась, а этот голос где-то слышала.
— Спасибо, Лера, — вспомнил он ее имя.
Сумасшедший официант написал уже целую повесть о своей Жене и о любви к ней.
Ничего к делу это не прибавляло, искать надо было в резиденции. Они с руководителем отдела встретились у той самой «вертушки».
— Господа офицеры! — раздалось в приемной.
Все мужчины встали. Сережа и Дима встали тоже.
Совещание лучших аналитиков началось.
— Все не так уж плохо, Александр Александрович. Камер здесь нет, но они есть во всех близлежащих коридорах. Все они уже просматриваются. Но хорошо бы знать точное время, его знает только Варвара Николаевна. Но работа идет, все кто были в первой половине дня, а звонок был, до двенадцати часов дня, со всеми ведется работа, пишется поминутный трафик: где были, что делали.
— Пока проверяем всех. Ведь вдруг какие то скрытые таланты у нас тут ходят, а мы и не знаем, — громко добавил Дмитрий Анатольевич.
Кроме отпечатков Лескова и секретаря Михаила Ивановича, других на трубках телефонов, и столе не было. Он вспомнил, как сам приказал волевым решением убрать камеры из кабинета и приемной, мотивируя тем, что враг дожжен быть остановлен, до этого сердца власти.
Не крест — бескрестие несем,
А как сгибаемся убого,
Чтоб не изверится во всем,
Дай бог, ну хоть немного Бога!
Евгений Евтушенко
Потом он поехал в больницу.
Варя очнулась и увидела, конечно его, Сашу. Она хотела ему улыбнуться, но вспомнила, что он хочет отобрать сына и закрыла от страха глаза.
— Варвара Николаевна, — услышала она незнакомый голос — Вы слышите меня, видите? Вы находитесь в больнице. Я ваш лечащий врач, ответьте мне.
— Вот и все, уже в больнице, чего я решила, что они меня отпустят, запереть в психушке, это так по совковски.
Она хотела отвернуться и от мужа, и от врача, мешали провода и в локте больно заныло.
Медсестра держала ее за руку, чтобы не выскочила иголка, а Саша, теперь не ее Саша, что-то тихо прошептал, и она услышала.
— Варенька, девочка, все хорошо, если ты слышишь, скажи мне. Все ложь, ищут эту змею, что тебе наврала. Варя, я докажу, все ложь. Вот тебя и девок твоих отравил маньяк. И это тоже проверяем, маньяк или нет. Любимая, во сколько был звонок — это очень важно, и точно ли голос был женский?
— Я хочу видеть Сашку, — не открывая глаз, произнесла Варя.
— Девочка моя, я сам слетаю, ты у меня одна, ты и сын.
Мальчик спал, уже и детскую кроватку привезли, но она не разрешала его туда положить. Муж сидел на кровати, глупо улыбаясь. Варе всегда было немного смешно его таким видеть, очень похож был в такие минуты на сына, когда того только из роддома привезли.
Они повенчались прямо в больнице. Перед обрядом с ней говорил батюшка Симеон, о таинстве брака, о первородном грехе. Она слушала невнимательно, вспоминала другие слова: «Жена, это серьезный шаг. И именно для тебя. Я не молод, повенчавшись ты взвалишь крест. Кто знает, кроме бога, какой. Подумай, любовь моя. Я приму любое твое решение, лишь бы оно было от сердца».
