Я научился. У меня появилась сноровка.
Когда мне исполнилось четырнадцать, я зарабатывал больше, чем мама, и, наверное, начал думать, что я мужчина в доме. Скала, о которую разбивается прибой. Непобедимый.
Потом появился мой отец.
Если я был скалой, то он был приливом. Я ничего не мог сделать, чтобы он не утащил мою маму обратно в море. Все, что мне удалось, это укрыть Фрэнки, дать ей возможность спрятаться и держаться так, чтобы он не смог утащить под воду и ее.
После этого я начал думать о том, что еще я могу сделать.
Просто работать и держать все в порядке, как я уже делал — этого было недостаточно. Я должен был дать Фрэнки жизнь где-то еще, где лучше или она закончит, как все остальные девочки, трахаясь с двенадцатилетними мальчиками в чуланах, которых снова и снова трахает какой-то никчемный ублюдок, в которого она решила влюбиться.
Я не смог бы смириться с этой мыслью.
Когда я стал достаточно взрослым, чтобы водить машину, я получил работу на шикарном поле для гольфа в 40 километрах от дома. Я специально устроился туда, потому что знал, что, если где-то и можно встретить нужных людей, изучить их, понять, как стать одним из них, то только там.
Я прошел путь до носителя клюшек и так я познакомился с доктором Томлинсоном. Однажды я подменил его обычного помощника, когда тот заболел и потом он попросил меня стать его помощником на постоянку.
Это поле для гольфа, о котором я говорю, — когда я говорю, что оно шикарное, я имею в виду, что оно настолько шикарное, что люди прилетают туда со всего мира, чтобы просто поиграть в гольф и как только они выбирают своего помощника, они остаются с ним столько, сколько хотят. Это шикарно.
В общем, доктор Ти богат — он анестезиолог, а его жена — родом из богатых. Я был в их доме, высоко на обрыве с видом на поле для гольфа. Он огромный, чистый, все безупречно, ничего сломанного или не на своем месте.
Этот дом был похож на все, чего я хотел для Фрэнки. Крепость, которая защитит ее от моего отца, от боли, от принятия глупых, поганых решений и пустой траты жизни.
Я увидел этот дом, и я захотел его. Я хотел то, что было у него.
Думаю, доктор Ти тоже что-то увидел во мне. Росток. Мою готовность работать, расти к любому свету, который я могу найти. Он сказал, что я напоминаю ему его самого, когда он был бедным фермерским ребенком в Айове, отчаянно пытавшимся что-то сделать со своей жизнью.
Я заставил его чувствовать себя большим, вот что он имел в виду. Показал ему, кем он был и как далеко он зашел.
Доктор Ти сделал меня своим проектом. Он научил меня, как говорить, чтобы не показаться невеждой. Он говорил мне, когда я вел себя как отброс, как вписаться в среду таких людей, как он. У них с женой нет детей, и он вроде как усыновил меня.
Его жена — она не хотела ребенка. Она водила меня в лес и просила поднять ее юбку. Брала меня в бассейн. Брала меня в свою спальню, когда доктора Ти не было рядом.
Она была не единственной женщиной, которая использовала меня и даже не первой. Она хотела залезть в мои штаны. Я хотел ее денег. Справедливый обмен,— подумал я.
Доктор Ти сказал мне, что они отправят меня в колледж, где учился он, лучший колледж, по его словам. Если я смогу получить нужные оценки и поступить, они отправят меня в Патнем, штат Айова, с полной оплатой обучения. Комнату и питание я должен был оплачивать сам.
Томлинсоны сделали бы это для меня.
Я работал, не покладая рук, чтобы попасть в Патнем. Я делал вещи, которыми горжусь, и делал вещи, за которые доктор Ти убил бы меня, если бы узнал. Я сделал их, чтобы попасть сюда, и я здесь, чтобы получить хорошую степень и встретить нужных людей, которые дадут мне опору в жизни.
Я сделал это ради Фрэнки и моей мамы.
Мне не стыдно. Мир — это не какое-то безупречное место, где все работает. Это гребаный бардак и, если мне придется срезать углы или нарушить закон, чтобы попасть туда, куда мне нужно, — хорошо. Если мне придется обменять секс на деньги, на возможности, я все равно лучше воспользуюсь своим членом, чем потрачу свою жизнь впустую, потеряю свое сердце.
Любовь — это то, что портит людей. Любовь — это подводная лодка.
Моя мама научила меня этому.
В Патнеме я был совсем не тем человеком, которым являюсь дома. Я был студентом, рабочим, актером, произносящим реплики. Я был самозванцем, но хорошим самозванцем. Я точно знал, как я должен себя вести, что мне может сойти с рук, что я могу сказать и сделать, а когда мне нужно заткнуться и не высовываться, как бы мне этого ни хотелось.
Я знал правила. Я знал, где они гнутся, и я умел их гнуть, потому что для такого парня, как я, гнуть их было единственным выходом.
Но гнуть — это гнуть, а нарушать — это нарушать. За исключением того случая с Кэролайн, я не нарушал правил. Я нарушил закон, но не правила.
Думаю, когда я облажался, я сделал это эпично.
— Убери оттуда свои пальцы.
Кришна склонился над миской для замеса, тыкая пальцами в тесто для хлеба. Я вынимаю полотенце из пояса и бью его по шее.
— Ой!
— Я сказал, убери пальцы.
Он выпрямляется и вытирает руку о джинсы. Мука, попавшая на полотенце, облаком стелется вокруг него.
— Я просто хочу посмотреть, чувствуется ли это как задница.
— Это какое-то извращенное дерьмо.
— Это ты мне сказал.
— Ни в коем случае я этого не говорил. Вымой руки, если собираешься его трогать. Это все, о чем я прошу.
— Я так и сделал, прежде чем прийти сюда.
— Ты не сделал.
— Я сделал. Я всегда мою руки после.
«После», в данном случае, означает, «после того, как я скатываюсь с ее кровати». Половину времени, когда Кришна заваливается в мою ночную смену, он пьян. В другой половине случаев он только что переспал.
Сегодня я уверен, что и то, и другое.
— Может, тебе стоит помыть руки перед этим, чтобы не распространять чесотку по всему кампусу.
— Чесотка? Чувак, это больная тема. Мое тело — это гребаный храм.
— И я уверен, что твои женщины ценят это, но я не знаю, где были эти пальцы, так что ты помоешь их снова, прежде чем прикоснуться к тесту, или я выбью из тебя все дерьмо.
Он поднимает обе руки в знак капитуляции.
— Хорошо, капитан, хорошо. Что сегодня заползло тебе в задницу?
— Ничего.
Кришна вытирает руки. Я чищу чашу миксера скребком и мыльной водой, затем вытираю ее насухо и полирую до блеска.
Мне нравится работать одному. Никого нет рядом, кто бы придирался к тому, в каком я настроении.
Некому обратить внимание на то, что у меня уже несколько недель плохое настроение, потому что каждый раз, когда я вижу Нейта Хетерингтона, мне хочется ударить его снова.
Наверное, в прошлый раз я ударил его недостаточно сильно. Он все еще улыбается этой самодовольной гребаной улыбкой.
Кришна кладет обе руки в мое тесто и начинает массировать его с закрытыми глазами, выражение лица у него блаженное. Он ведет себя как придурок, что никогда не подумаешь, что он какой-то математический вундеркинд.
— Я не позволю тебе трахать его, если ты об этом думаешь.
— Ш-ш-ш, — говорит он. — Я сравниваю.
— С кем?
— С той девушкой, с которой я был сегодня вечером. Пенелопа.
— С темными волосами? — спрашиваю я. — Вроде как большая?
— Да.
— Господи.
— А что, она тебе нравится? Знаешь, если бы ты мне сказал, я бы не...
— Нет, все в порядке. Она мой партнер по лаборатории.
— У нее есть задница, — говорит он.
— Я не хочу об этом слышать.
Не то чтобы я так или иначе заботился о Пенелопе. Я просто не хочу идти в лабораторию и думать о том, как Кришна перегибает ее через перила или что-то в этом роде.
Он бы рассказал мне все подробности, если бы я ему не запретил. Кришна расскажет кому угодно любую чертовщину. Дома, парень, который хвастался бы так много, как он, регулярно получал бы по заднице. Когда я встретил его в прошлом году, я думал, что убью его в течение недели.
