— В багажнике. Я все приготовил, упаковал как положено.
— Спасибо, — буркнула она. — Кстати, я Леше не только сигареты посылала, но еще и бритвы, сухое молоко, и все такое. Ты был не прав вчера. Правда, с сигаретами странность — он не курил раньше, противником всего этого был. А потом позвонил из колонии, и попросил сигарет побольше. Зря начал, потом сложно будет бросить.
— В колониях сигареты — местная валюта, Люб. Может, твой брат и не курит, но многое можно на сигареты обменять.
— Понятно.
— А твоя мама хоть знает, что ты сестру с собой взяла?
— Мама? Да ей плевать, что Дианы ночью дома не было, — Люба дернула плечом. — Не хочу об этом говорить.
Помню её мать, как-то раз в участок за Любой не брат явился, а Надежда Михайловна, вроде так ее зовут. Красивая женщина, хотя по слегка одутловатому лицу было видно — любит выпить. Плаксивая, не злая, на Любу не орала как другие мамаши на своих детей бы орали в таком случае. А вот Люба на нее волком смотрела, тогда меня это удивило.
— Почему ты так к своей матери относишься?
— Я же сказала, что не хочу об этом говорить!
— И все же? Я не отстану.
— Потому что она пьет, что тут непонятного?
— Приятного мало.
— Разумеется. Я пыталась ее вытащить, кодироваться водила, но толку никакого, — процедила Люба, отвернувшись от меня. — Только закодирую ее, уйду на работу спокойная и радостная, а дома мои сбережения. Я их прятала, на видном месте не оставляла, но у мамы и отчима будто нюх на деньги, ей Богу. За шкаф, блин, где обои на стене отошли, деньги схоронила. Пришла домой — они пьяные, денег моих нет. И такое было не один раз. Я просто устала ее любить, вот и все. Доволен?
Логично. Сам бы, наверное, руки опустил. Но тот взгляд я помню, Люба тогда даже не работала, школьницей была. А на мать свою с ненавистью смотрела. Причем, ненависть была лютой.
— И это все? Помнишь, ты первый раз ко мне в кабинет попала… лет четырнадцать тебе было, или пятнадцать, когда ты с подружками из продуктового что-то сперла? Тогда твоя мать за тобой явилась. Я думал, что ты ее ударишь, так смотрела на нее. А она тебя обнимать лезла, по голове гладила.
Не стал Любе передавать слова своего напарника, заставшего эту сцену. Любу он назвал начинающей неблагодарной шлюхой, а ее мать — бедной женщиной, которая понятно почему пьет. С такой дочерью любая забухает.
— Тебе так любопытно? Ну ладно. Я с мамой год тогда на ножах была, и все из-за Дианы. Мне тринадцать было, когда она ее родила. Папы на втором месяце маминой беременности не стало, мама в депрессию впала, — Люба заговорила глухим голосом. — Я пыталась ее поддерживать, мама папу очень любила, и я боялась, что она… ну, за ним пойдет. В окно, например. Сидела с ней рядом, о еде заботилась, даже мыла ее. А деньги заканчивались у нас, хорошо хоть Лешка начал подрабатывать, иначе бы мы не вывезли. Мама же не пила раньше, я помню, она только на Новый Год бокал шампанского выпивала, и все, — вдруг повысила Люба голос, и снова потухла. — В общем, на восьмом месяце беременности мама встретила этого уродца, который теперь мой отчим, и начала пить. Беременная! Его домой притащила! Думаешь, мы всю жизнь в этой развалюхе жили? Нет. У нас маленькая, но нормальная квартира была, правда мы с Лешкой в одной комнате жили, но ничего, нам хватало. А тут вдруг папы не стало, мама сначала в депрессию, потом к водке потянулась при том, что ребенка ждала. Я даже подростком понимала что она может из-за этого родить больного малыша. Еще и притащила домой скота. Ну и дома мы лишились. И оказались в бараке.
— И за это ты ненавидишь ее?
— За то, что она о Диане не думала. Я с ужасом ее из роддома ждала, её пьяную в него увезли. Читала про матерей-алкашек, и какие могут детки родиться. Диана чудом родилась нормальная, у нее только на нервную систему осложнения были. Мне массаж пришлось научиться делать, и в год-полтора после рождения Дианы, которой занималась я, знаешь, я к маме любовью не пылала, — выпалила Люба. — Потом поутихло, конечно. А сейчас я просто смирилась.
Мда. Теперь я больше понимаю, почему Люба была таким трудным подростком. Оторвой, проще говоря.
— Больше не будешь меня личным пытать?
— А тебе стало легче сейчас, когда ты выговорилась? — посмотрел на нее.
— Нет, Руслан. Легче мне не стало. Труднее, впрочем, тоже. Ныть я не люблю, и не хочу чтобы меня жалели. Миллионы людей гораздо хуже живут, чем я. Но давай-ка откровенность за откровенность, — голос Любы изменился на довольный. — Я была честна, теперь твоя очередь.
— Если ты хочешь спросить о моей любимой позе, то я предпочитаю быть сверху.
— А я предпочитаю находиться за пару километров, когда ты сверху, — парировала Люба. — Но ты почти угадал, я про секс и хотела поговорить.
— Зачем говорить? Им нужно заниматься, — оскалился я.
Люблю выводить эту девчонку на эмоции. Видимо, отрываюсь за все те годы, когда не мог себе с ней этого позволить. И, дьявол, все еще извращенцем себя чувствую, Любу ведь я подростком помню.
— Так вот, — холодно произнесла Люба, — у меня вопрос: почему ты ко мне пристал? Только честно, Руслан. Задели мои слова про импотенцию, и хочешь мне что-то доказать? Или инстинкт охотника? Или тебе нужна постоянная нетребовательная девка из бедной семьи — такую можно приходить, потрахивать, она, то есть я, не буду требовать внимания и дорогих подарков. Так почему ты меня в покое не оставляешь эти дни? Только не говори, что это любовь — в такое я в жизни не поверю.
Любовь? Хер его знает, что это такое. Задумался — лет в семь я думал, что влюбился в одноклассницу, потом увидел как она ест свои козявки, и любовь прошла. Классе в девятом и вплоть до двадцати пяти лет мысли были только о том, чтобы потрахаться. Не о качестве думал, а о количестве — любая девушка казалась подходящей. Затем работы стало много, по-настоящему много, и было не до любви, хотя отношения были. Рестораны, регулярные встречи, даже годовщину с Милой отметили. Она ждала кольцо на палец, а я понял — не хочу. Вроде и нормальная была девушка, хозяйственная, семейная, но не торкала. Гондоном себя чувствовал, когда ее бросил после года отношений, да и она меня гондоном назвала.
Теперь есть Люба. Любовь? Хер знает. Отвечу правду.
— Я просто тебя хочу. Смотрю, и представляю, как буду трахать.
— Вы все такое представляете, когда на нас смотрите. Все мужчины.
— Это правда. Но к тебе меня… тянет.
— Тянет? — усмехнулась Люба.
— Да, тянет. Не обиделась на правду?
— Нет. Я бы посчитала тебя либо вруном, либо психом, если бы ты мне сейчас про любовь-морковь начал вещать. Но, Руслан, — я повернул голову к Любе, — ты ищешь секс, а я его не ищу. Это может показаться странным, но я, все же, мужа хочу найти, семью завести. Потом, конечно, не сейчас. А все эти потрахушки мне ни в какое место не уперлись. Так что ищи себе другую, со мной тебе ничего не светит.
Её «нет» звучит как «нет». Это не «может быть», не «поуламывай меня еще». Это «нет».
Черт.
— Ты девственница?
— Вау, мы на таком уровне откровенности? — фыркнула Люба.
— Считай, что это допрос, красивая моя. Так что — девственница?
— Ммм… нет, — выдала она.
Я должен был бы обрадоваться — девственницу сложнее уложить в кровать, чем девушку, которая уже пробовала секс. Да и никогда меня не волновало, кто был до меня у тех, с кем я встречался и спал, первым я ни у кого не был, и к этому не стремился. Вот только почему-то сейчас мне неприятно от того, что у Любы уже кто-то был. Хотя чего ждать от девушки, выросшей в таких условиях? Такие в четырнадцать уже вовсю трахаются. Но… неприятно.
«Блядь, что за домострой в моей башке? Будто я — девственник» — раздраженно подумал я.
Мы ехали в колонию, потихоньку светлело, Люба, кажется, заснула. Я смотрел на нее, и думал, думал, думал… Да, я ее хочу. Не трахнуть, а трахать — много, каждый, мать его, день. Хочу поселить в нормальных условиях. Баловать хочу, чтобы перестала носить шлюхонаряды. Чтобы на ней были нежные платья, а под ними красивое полупрозрачное белье, которое я буду с нее снимать. Хочу, чтобы Люба в мед пошла учиться, как мечтает, чтобы колючки свои спрятала, и перестала «кусаться».
