— Брат, — обратился он к Альфонсу, — думаю, нам надо поспешить к твоей жене: до меня донеслись какие-то крики. Не знаю, кто сейчас сопровождает маркизу, но в криках этих явственно звучал призыв о помощи, поэтому мне кажется, нам всем вместе следует немедленно бежать в ту сторону.
— О небо! Что ты говоришь?! — воскликнул маркиз. — Я был уверен, что жена моя с тобой!
— Я был с ней, но затем мы расстались; вернувшись к ней через несколько минут, я увидел, что она лежит у подножия дуба в глубоком обмороке. Заметив неподалеку Вильфранша, я подозвал его и попросил оказать ей помощь, а сам отправился предупредить вас...
Без лишних разговоров все устремляются за Теодором, и тот ведет спутников своих прямо к месту, где он оставил Эфразию. Они добираются до цели и видят пребывающую без сознания маркизу в объятиях Вильфранша.
— Поспешите, Альфонс! — восклицает граф! — Я не знаю, что стало причиною обморока вашей жены, но все мои старания привести ее в чувство успеха не имели.
Амбруазина расшнуровывает корсет маркизы, трет ей виски, дает понюхать соль. Эфразия открывает глаза, тревожно озирается по сторонам и, заметив, как муж ее хлопочет вокруг нее вместе с той, кого она считает своей соперницей, дает волю слезам, потоком хлынувшим из ее прекрасных глаз.
— Что с тобой, дорогая? — спрашивает Альфонс, покрывая лицо ее поцелуями. — Откуда эти страхи и печали?
— Не тревожься, друг мой, не волнуйся, — отвечает Эфразия, с трудом поднимаясь на ноги. — Вернемся в замок: короткий отдых, без сомнения, пойдет мне на пользу.
Желая скрыть недомогание, Эфразия предусмотрительно попросила спутников своих не рассказывать о происшествии отцу Эусебу, который вместе с г-жой де Рокфей как раз подходил
к ним. Осушив слезы, она приняла участие в общей беседе.
— Мы только что вышли из лабиринта, — сообщила г-жа де Рокфей. — Я много слышала о нем, но побывала в нем впервые.
— Скитания по лабиринту весьма поучительны, — произнес отец Эусеб, — ибо дает пищу и зрению, и душе. О, какие возвышенные мысли о вечном посетили нас во время этой прогулки!
— Воистину, такие мысли несут нам утешение, — изменившимся голосом произнесла Эфразия, — ведь именно они сопровождают нас к той двери, за которой прекращаются все наши несчастья. Жизнь очень жестока, и в любую минуту мы можем потерять все, что нам в ней дорого, что побуждает нас любить ее самое.
— Откуда у вас такие мрачные мысли? — тихо спросил Вильфранш Эфразию. — Ведь вам жизнь преподносит только розы и скрывает от вас свои шипы.
— Вчера я тоже так думала, — таинственным шепотом ответила маркиза, — но несколько часов назад я убедилась в обратном.
— Лишь бы часы эти не заставили вас усомниться в моей любви! — пылко восклицает граф.
Маркиза смотрит на него с величайшим изумлением и уверенным голосом произносит:
— Разве я со всей ясностью не дала вам понять, что подобного рода речи не доставляют мне удовольствия? Так отчего же вы их возобновляете?
— О чем может шептаться моя жена с Вильф-раншем? — спрашивает Альфонс у Теодора, стоящего неподалеку от собеседников. — С каких это пор у них завелись секреты?.
— Вряд ли речь идет о чем-нибудь важном, — небрежно ответил аббат. — Спросите у маркизы, одно ее слово вам все разъяснит. Уверен, когда завтра мы проснемся, дело будет улажено.
Вернувшись вечером к себе, аббат нашел на камине записку от Эфразии. Вот что в ней говорилось:
«Я ничего не стану рассказывать мужу до завтрашнего дня. Сегодня он все утро будет занят делами в Ганже, так что приходите завершить начатое вами дело и, если вы по-прежнему намерены всадить кинжал мне в сердце, разите без пощады».
Разумеется, аббат не собирался отказываться от свидания: он считал необходимым довести до конца задуманную им интригу и для этого намеревался использовать все, что могло бы принести свои плоды.
Прежде чем отправиться к маркизе, он решил серьезно продумать тактику своего поведения.
«Мне предоставляется прекрасная возможность сделать признание, — рассуждал он. — Однако поспешность может меня погубить. Она обо всем расскажет мужу; и вместо того, чтобы приблизиться к цели еще на шаг, я в один миг потеряю все. Следовательно, надо продолжать делать все, чтобы заставить ее изменить супругу с Вильфраншем. Так я избавлюсь от неудобного соперника и одновременно поссорю маркизу с мужем, который, узнав про измену, либо накажет супругу, либо бросит ее, но и в том и в другом случае она, несомненно, придет ко мне».
О, какая ужасная арифметика... Но что можно ожидать от столь испорченного человека, как Теодор?
— Дорогой аббат, — оставшись наедине с Теодором, первой начала разговор маркиза,— во время вчерашней прогулки меня поразили две вещи. Первая — это подозрения, которые вы пожелали посеять в моем сердце относительно невинной прогулки моего мужа в обществе мадемуазель де Рокфей. Вторая — это загадочные обстоятельства, в результате которых я, потеряв сознание буквально у вас на руках, очнулась уже в объятиях Вильф-ранша. Как могло случиться, что вы столь легкомысленно уступили чужому человеку право оказать мне те заботы, кои должны были оказать сами и кои я в своем положении могла принять только от вас? Почему Вильфранш решил воспользоваться моей беспомощностью? Почему в оставшееся время, проведенное нами в парке, он вновь стал осаждать меня дерзкими предложениями, которые он уже высказывал два или три раза и которые я с негодованием отвергла? Только вы, брат мой, можете дать ответ на эти загадки, и я надеюсь, что вы сделаете это не столько по причине связующих нас уз, сколько из чувства дружбы.
Во время столь необычной для нее речи маркиза не смела взглянуть на аббата. Внезапно она встрепенулась и, словно желая прочесть ответ на лице его, устремила на аббата вопрошающий взор своих прекрасных глаз.
Хитроумный и изворотливый аббат де Ганж прекрасно знал, что отражением состояния души являются глаза и лицо, меняющее свое выражение посредством сокращения мускулов; мускулы приводятся в движение волею человека, и тот, кто обладает сильной волей, может придавать лицу своему любое выражение. И вот привыкший лицемерить аббат уставился на невестку с той же
дерзкой решимостью, что и она на него, с той разницей, что отвага маркизы была порождением искренности и чистоты души, в то время как в наглом взоре Теодора царили ложь, преступление и притворство.
— Сударыня, — начал аббат де Ганж, — чтобы ответить на ваши вопросы, я хотел бы понять, с какой целью вы мне их задаете. Узнав о чувстве вашего мужа к мадемуазель де Рокфей, вы изумились, но изумление мгновенно сменилось недоверием к словам моим, и вы даже не пожелали поверить фактам... Позвольте заметить вам, дорогая сестра, что логика сердца, не имеющая ничего общего с истиной, бесконечно вредит логике ума. Следуя слепой сердечной логике, мы каждодневно впадаем в заблуждение, ибо нам желательно верить только в то, что нам приятно, и мы безжалостно отбрасываем все, что внушает нам страх. Из всех побуждений, живущих в душе нашей, самым обманчивым является надежда. Вспомните, что нарисовано на прекрасной картине, вызвавшей у вас в Париже неподдельное восхищение: мы ведь не раз обсуждали ее той зимой. Как вы помните, сюжет картины прост: человек, зажав в руке светильник надежды, не позволяющий ему заметить таящуюся во мраке истину, неумолимо движется к смерти. И мы с вами понимаем, что едва под ногой его окажется отверстая могила, как надежда, будучи дочерью суетных желаний, немедленно улетучится, оставив его один на один с суровой истиной.
