Мама задирает мне свитер, я тут же опускаю спокойно. Это уже последствия приема лекарств. Она не всегда осознает, что можно говорить вслух при коллегах, а что — вообще никогда не следовало бы.
Любой раллист подтвердит: до восьмидесяти процентов поворотов на трассе происходят вслепую. Вот только во время ралли находишься в боевой машине, со штурманом и стенограммой. В жизни же никто заранее даже не пытается предупредить, что тебя ждет.
«Щечки», — врезается в спину едва слышное слово.
Каменею. Черт.
Московскую красотулю, а она именно красотуля, за неделю я разглядел от и до. Читать с горем пополам начинаю, поэтому оборачиваюсь, уже зная, что увижу — злорадство. То самое не девчачье чувство, делающее кукольное личико отталкивающим.
Элина шею вытянула, уши-локаторы только что не шевелятся, впитывая звуки.
— Спасибо, — принимаю позвякивающий пакет. — Пойдем провожу. Ребята заняты, не будем мешать.
Мама шепчет:
— Поставь в холодильник, а то испортится. Я соус сделала, со сметанкой, тот самый. Помнишь, ты еще хвалил у тети Светы... и добавки просил.
— Да, поставлю, идем.
— Прямо сейчас поставь, чтобы я видела. Ой, а может, поешь? Горяченькое. Ты обедал вообще? Я так торопилась, чтобы успеть, но позвонила тетя Женя, и я на час выпала, как обычно. У вас же есть столовая?
Качаю головой.
Мама смотрит через меня и сообщает уже Москве:
— Так и знала. Совсем не следит за питанием.
Оглядываюсь и замечаю, как девица расплывается в такой широкой и счастливой улыбке, что понимаю мгновенно: это конец. Краш неизбежен.
Глаза, которые можно было бы назвать красивыми, вспыхивают мстительным удовольствием.
— Да, Платон Игоревич питается как попало, — заполняет комнату змеиное шипение, — обеды пропускает только так. Одни булки в рационе. — Москва кивает на комод, куда лично приперла маффины.
Мама меняется в лице:
— Тебе нельзя глютен в таких количествах, Платош, с ума сошел? Он у тебя не усваивается.
По кабинету проносятся смешки, но это вообще ерунда по сравнению с лживым сочувствием на лице Одинцовой.
Этого она не забудет никогда. И меня мгновенно швыряет во фрустрацию.
Злость и бессилие веревками крутят грудную клетку, давят.
Машинально бросаю быстрый взгляд в сторону Элины, дабы оценить масштаб ущерба, и одновременно пытаюсь побороть озноб. Тело вспыхивает, словно от стыда, хотя именно стыд я никогда не ощущаю. Люди ошибаются — это нормально, моя мама борется с зависимостью, и я ею горжусь.
Фрустрация усиливается, когда Москва отвечает:
— Вот оно что, буду знать. Руководителя проекта нужно беречь, он у нас один такой замечательный.
— Мам, ты уже много сказала, пойдем-ка выпьем кофе, — очухиваюсь и возвращаю ситуацию под свой контроль.
Но поздно. Меня похвалили, и это тот камень, о который мы спотыкаемся всю мою жизнь.
— А вы знаете, да. Когда Платон еще в первом классе учился, его учительница Ева Сергеевна, прекрасная женщина, говорила много раз. Не при всех, разумеется… — Мама понижает голос и продолжает заговорщически: — Бывало, после собрания отведет в сторонку и рассказывает, что Платоша такой один и что у него большое будущее. Двадцать лет стажа, и первый ребенок, настолько уникальный. Чудо.
Элина кивает с таким усердным пониманием, что из фрустрации меня закидывает в океан ледяного смирения.
Планы свои и грязные фантазии о ножках под розовой юбкой закапываю, фигурально выражаясь, на глубину земного ядра, чтобы расплавились к херам собачьим. Что хотел — больше не имеет значения.
Проехали.
Просто принимаю к сведению — здесь все. Ничего не светит. Ни губ пухлых, ни смеха искреннего, ни малейшего шанса на секс.
На повороте сорвался с трассы — и вдребезги. После столь широкой рекламной кампании от матери, залезть под юбку к девчонке нереально. Какое там под юбку, уважение придется с нуля взращивать. Пилот я опытный, давно в курсе: после такого краша в гонку не возвращаются.
Быстро сглаживаю:
— Она это говорила всем родителям.
— Неправда! Не слушайте его, Платон особенный. Вы знали, что он дважды перепрыгивал через класс? Уником, говорю же.
— Обычно я рассказываю о таком при первом знакомстве, а тут, мам, что-то не успел.
Осекшись, она закрывает рот рукой. И я жалею, что сорвался.
— Не знала, но догадывалась, — как ни в чем не бывало издевается Москва.
И даже сейчас она мне интересна, даже когда уже стало поздно. Дурной знак.
— Я Элина, работаю в команде Платона Игоревича.
— Людмила Михайловна. Так это вас прислали в помощь? О, поняла, Платон много о вас рассказывал.
Закрываю глаза. Пиз-дец.
— Да неужели? — ахает якобы заинтригованная Элина. Протягивает руку, которую мама охотно пожимает. — Интересно, что же? Вы меня смутили. Не думала, что Платон Игоревич меня обсуждает. Да еще и с мамой!
Мама пытается присесть и продолжить приятную беседу. Тогда говорю чуть резче:
— Мне нужно работать.
Возникает необъяснимое раздражение, сродни тому, когда я увидел Москву в кладовке.
Собирался сегодня после работы предложить посмотреть пару вариантов машины для нее, съездили бы вместе. Элина просила Егора, но он занят. Я отобрал несколько, они в закладках.
По плану было поболтать, познакомиться ближе.
— Он со мной все обсуждает, — хвастается мама, обернувшись на полпути к выходу. — Вообще, у меня есть теория, почему Платон родился одаренным. Во время беременности я сидела на кое-какой диете. А почему фикус стоит здесь? — вдруг спрашивает она и снова останавливается.
— Это ваш? — подскакивает Элина. — На столе Платона Игоревича он совсем не получал света, я взяла его к себе, ближе к подоконнику.
Мама оценивает количество света, падающего на мой стол, и, видимо, собирается это прокомментировать, но мне все же удается вывести ее из кабинета в коридор.
— Я вырастила фикус для тебя, чтобы ты дышал кислородом и твои глаза отдыхали. А не для непонятной девицы. Платон, я читала статью о том, что происходит с глазами, когда они часами без отдыха...
— Я заберу фикус, хорошо. Пойдем. Расскажи лучше, ты созванивалась с врачом? Тебе поменяли таблетки?
— Дозировку. Ой... — Она испуганно прикрывает рот ладонью: — Я наговорила лишнего? Тебе за меня стыдно?
Раздражение смывает уже настоящим стыдом. Маме непросто, и она борется. Она молодец.
Что подумает Москва — пофиг. Просто пофиг. Не имеет значения. Она вообще скоро уберется отсюда. Платить больше я не могу при всем желании, денег нет вообще, а на столь жалкие гроши ей физически не выжить.
— Нисколько. Я потому и спросил, что будто нет побочек.
Мама кивает:
— Мне спокойно на них. Легко-легко, хочется общаться, дружить. Наверное, это перебор. Не со всеми нужно дружить.
Мы заходим в лифт, спускаемся вниз. Она вздыхает, и я приобнимаю ее тепло. Мама улыбается:
— Так-то лучше. Заедешь сегодня?
— Пока не знаю. Еду ведь ты привезла, повода нет, — шучу.
— Заберу сейчас обратно.
Я усмехаюсь.
— Ты помнишь, что никакого алкоголя? Нельзя мешать с таблетками. Даже глоток вина.
Она качает головой.
— Давай не будем меняться местами, в нашей команде я мать, а ты сын. Не наоборот. И ничто в мире этого не изменит.
— Давай не будем. Но тогда отвечай за свои слова.
Она смотрит на меня ласково, треплет быстро по щеке. Уворачиваюсь, двери разъезжаются, и мы выходим.
— Последние три года я пила только ликер, так будет и впредь. Когда ты мне его вернешь, сама покупать не буду. Я всего лишь один раз сорвалась, не волнуйся, Платон. Мама просто сорвалась, она в порядке.
— Хорошо.
Пока пьем кофе, обсуждаем поход к наркологу. Развод с отцом и смерть Федора сильно ударили, намного больше, чем я думал поначалу. Она топила печаль в слезах, потом в алкашке. Реабилитация, завязка. Более-менее спокойные годы. На прошлой неделе не сдержалась, но тут мы не стали тянуть, приняли меры незамедлительно.
