Тем временем наступил печальный час расставания. Для влюбленных сердец — в чем разница между часом разлуки и часом смерти? Можно безошибочно утверждать, что при расставании с тем, кого любим, сердце либо разбивается на куски, либо жестокая рука вырывает его из груди нашей. Душа, привязанная к возлюбленному предмету, делается вялой в жестокий сей миг. Мы хотим бежать и тут же возвращаемся, целуем дорогое создание, не зная, что же еще сделать, дабы смягчить горечь разлуки… Все способности наши исчезают, силы, поддерживающие жизнь, покидают нас: то, что остается нам, уже безжизненно, а в предмете, с коим нас разлучают, сосредоточивается все существование наше.
Было решено сесть в карету сразу после ужина. Эрнестина смотрела на возлюбленного своего и видела, как слезы струятся из глаз его; душа ее разрывалась…
— О, отец мой, — воскликнула она, заливаясь слезами, — смотрите же, на какую жертву я иду!
И, бросаясь в объятия Германа, говорила ему:
— Тебя, только тебя я любила всегда и только тебя буду любить я до самой могилы. Сейчас, в присутствии отца моего, прими клятву мою — никогда не принадлежать никому, кроме тебя. Пиши мне, думай обо мне, не слушай ничего, что бы ни говорили обо мне, и прокляни меня, если когда-нибудь другой мужчина, а не ты, получит мою руку или мое сердце.
Состояние Германа близко было к безумию; распростершись на земле, целовал он ноги возлюбленной своей, словно страстными поцелуями этими, в коих запечатлелась пылкая душа его, огненными этими поцелуями хотел удержать он Эрнестину…
— Я больше не увижу тебя… никогда не увижу, — говорил он ей, захлебываясь от рыданий. — Отец мой, разрешите мне следовать за вами, не разлучайте меня с Эрнестиной или, если уж таков — увы! — печальный жребий мой, лучше пронзите шпагой грудь мою!
Полковник стал утешать друга, дал слово, что никогда не будет противиться желаниям дочери. Но ничто не могло успокоить растревоженную любовь. Мало кто из влюбленных расстается в столь жестоких обстоятельствах. Герман хорошо понимал это, и сердце его разрывалось на части.
Наконец наступил час отъезда. Эрнестина, вся в слезах, печально села в карету рядом с отцом, и на глазах возлюбленного карета увезла ее. В эту минуту Герману показалось, что смерть накинула печальный саван свой на погребальную колесницу, увозящую бесценное его сокровище. Печальным криком призывал он Эрнестину, страдающая душа его летела ей вослед… Но видение исчезло… Все проходит… все теряется в густой ночной тьме. В подавленном состоянии возвратился несчастный к вдове Шольтц и этим еще больше возбудил ревность опасного сего чудовища.
На следующий день полковник с дочерью прибыли в Стокгольм. Карета остановилась у ворот дома госпожи Плорман, где их встретил сенатор Окстьерн. Граф помог Эрнестине выйти из кареты. Хотя полковник уже много лет не видел своей родственницы, он был принят ею превосходно. Не трудно было заметить, что покровительство сенатора чудесным образом повлияло на этот великолепный прием. Эрнестина стала объектом восторгов и восхищений: тетка уверяла, что ее милая племянница затмит всех красавиц столицы. В тот же день был разработан план, как представить юной красавице все удовольствия, коими славится столица, дабы ослепить ее, оглушить и заставить забыть своего возлюбленного.
Разумеется, госпожа Плорман не устраивала у себя приемов; эта женщина, весьма почтенного возраста и к тому же скаредная, почти ни с кем не встречалась. И, возможно, именно по этой причине граф, знавший ее давно, вовсе не противился выбору жилища, сделанному полковником.
У госпожи Плорман жил еще один родственник, молодой офицер Гвардейского Королевского полка. Родство его было более близким, нежели родство Эрнестины, и вследствие этого он имел больше прав на наследство. Его звали Синдерсен, он был храбр и хорош собой, однако не питал расположения к родственникам, которые, будучи не столь близки тетке его, имели тем не менее те же надежды, что и он. По этой причине между ним и семейством Сандрес установились весьма прохладные отношения. Однако он был любезен с Эрнестиной, проявлял уживчивость с полковником и благодаря светскому лоску, иначе именуемому обходительностью, выказывал родственникам лишь нежные чувства, кои и должно было проявлять.
Но оставим полковника обустраиваться на новом месте, а Окстьерна — развлекать отца, удивлять дочь и пребывать в стремлении преуспеть в замыслах своих и в надежде на триумфальное их завершение. Вернемся в Нордкопинг.
Через неделю после отъезда Эрнестины прибыли негоцианты из Гамбурга и потребовали сто тысяч дукатов, кои должна была им вдова Шольтц. Сумма эта, без сомнения, имелась в кассе Германа. Но мошенничество свершилось: второй ключ был пущен в дело, и деньги исчезли. Госпожа Шольтц, оставившая негоциантов у себя обедать, предупредила Германа, что ему следует немедленно приготовить нужную сумму, ибо гости, вероятно, захотят в тот же вечер отбыть. Герман давно не заглядывал в кассу, однако был уверен, что деньги там лежат. Ничего не подозревая, открыл он кассу и чуть не упал в обморок, видя, что денег там нет. Он побежал к своей покровительнице…
— О сударыня, — вскричал он, обезумев, — нас обокрали.
— Обокрали, друг мой?.. Но никто не входил ко мне, я отвечаю за дом свой.
— Однако, сударыня, должно быть, кто-то проник в него, ибо деньги из кассы исчезли… Не можете же вы заподозрить меня в этой краже.
— Раньше не могла, Герман, но когда любовь начинает кружить голову такому мальчишке, как вы, то вместе с ней в сердце его входят всяческие пороки… Несчастный молодой человек, будьте осторожны в поступках своих. Сейчас мне понадобились мои деньги. Если вы взяли их, сознайтесь сами. Если вы будете упорствовать и не захотите признаться, то, может быть, выяснится, что не вы один замешаны в этой печальной истории… Эрнестина уехала в Стокгольм именно тогда, когда исчезли мои деньги… и как знать, не находится ли она за пределами королевства? Она уехала раньше вас, значит, это подготовленное ограбление.
— Нет, сударыня, нет, вы сами не верите тому, что говорите, — твердо ответил Герман, — не верите, сударыня… Ни один мошенник не начинает карьеры своей с кражи подобной суммы, а те преступления, что обдумываются заранее, совершаются обычно теми, кто уже подвержен влиянию порока. Что до сего дня сделал я такого, что вы можете обвинить меня в подобном лихоимстве? Если бы я обокрал вас, разве оставался бы я все еще в Нордкопинге? И разве неделю назад вы не предупредили меня, что должны уплатить эту сумму? Если бы я взял эти деньги, разве стал бы я спокойно дожидаться разоблачения, позора своего? Разве поведение мое не опровергает все ваши домыслы?
