— Приятного аппетита, — отобрав у меня за ненадобностью изрядно покусанную салфетку, он дожевывал последний зеленый листочек с тарелки, которая была перед ним теперь.
— Взаимно, — расплылась я в счастливой улыбке и принялась за любимое блюдо.
В этот момент мне было без разницы, что Иван Петрович больше не ест, а только и делает, что наблюдает за мной и Никитой. Что он обменялся странным взглядом с супругой и едва заметно кивнул в мою сторону. Что Филипп утратил к еде интерес и проявил его к бокалу вина. И даже то, как по-мужски и аристократически он его держит, не имело для меня никакого значения.
Я переживала блаженство. Отбивные были настолько вкусными, что я даже глаза прикрыла от удовольствия. А когда их открыла, поймала на себе пристальный взгляд Филиппа и захотела проявить себя, начать беседу, которая нас чуточку сблизит, позволит ему узнать меня больше, проявить интерес. В общем, у меня были грандиозные планы!
Но едва я открыла рот, как этим тут же воспользовались другие!
Никто из нас не успел ни вдохнуть, ни выдохнуть, а Вика широко улыбнулась и, едва не хлопая в ладоши, объявила радостным голосом:
— Вы знаете, когда становится грустно, я всегда вспоминаю одну мамину песню. Сейчас я ее исполню!
Услышав тяжкий вздох Ивана Петровича, я бросила на него виноватый взгляд. Он пристально на меня посмотрел и снова вздохнул, подтверждая, что да, внеплановое прослушивание, которого все так старательно избегали — это моя вина.
— А разве кому-то грустно? — преувеличенно бодро обратилась я к Вике, пытаясь исправить свою оплошность.
Но она уже сидела, закрыв глаза и настраиваясь на песню, и вряд ли меня услышала. Она также проигнорировала еще один громкий вздох Ивана Петровича, умоляющий жест Инги Викторовны и то, что Филипп наполнил свой бокал доверху, готовясь пережить неизбежное. Ее не смутил и вполне различимый в напряженной тишине шепот Никиты:
— Не бери в голову. В прошлый раз даже простое сглатывание было принято за скрытый зевок. Просто перетерпи.
Я кивнула. Теперь, когда меня так легко убедили, что моей вины в этом нет, я была готова вытерпеть что угодно. И потом, мне как-то не верилось, что все очень плохо. Все-таки мама — певица!
Стыдно теперь признаваться, но я даже радовалась, что тайна откроется, и я узнаю имя звезды! Сейчас! Вот сейчас! Вика сделала глубокий вдох, расправила и без того ровные плечи, взмахнула грациозно худой рукой, едва не выбив бокал у Филиппа, и наконец открыла глаза и рот…
Ну что сказать?
Да, я узнала имя мамы-звезды. Но уже спустя минуту надрывного плача, скрипов и завываний, была готова сама разрыдаться и признать как теорему без доказательств, что некоторые тайны лучше не раскрывать.
Это было не просто плохо. Это было настолько ужасно, что я в шоке смотрела на девушку, которая изо всех сил страдала, пищала и в некоторых стратегически важных моментах ухала, как одинокая лесная сова. Но самое удивительное, что у меня даже мысли не промелькнуло просто встать и уйти, а в какой-то момент я поймала себя на том, что мне интересно. Действительно интересно. Но не слушать, а наблюдать.
За тем, как прячется лукавая улыбка в уголках ее губ. За тем, как ярко сверкают азартом темные глаза. И как в них мелькает легкое недоумение, когда наши взгляды встречаются.
В ту же секунду девушка умолкла. А потом опередила Ивана Петровича, который начал приподниматься и, сославшись на то, что ей душно, покинула столовую.
— Я давно знаю Вику, — заполнила напряженную паузу мама Никиты, — и все надеюсь, что кто-нибудь другой объяснит девочке, что талант мамы не входит в обязательное наследство.
— Наследство — вообще не обязательный элемент, — многозначительно заметил Иван Петрович и взглянул поочередно на сыновей.
У меня на душе потеплело, когда я заметила, что ни один из них угрозой не впечатлился. Старший сын по-прежнему рассматривал в бокале вино. Никита небрежно разместил руку на спинке моего стула и с аппетитом вернулся к еде. Но когда Филипп, вежливо извинившись, вышел из-за стола, на душе стало как-то пусто. И я даже поежилась от внезапно пронзившего меня холода. Вот как… И как после этого не верить знакам? Как, если сама Судьба…
— Кондиционер так и не починили? — резко поднявшись, Никита подошел к подоконнику, щелкнул белым пультом и мгновенно избавил меня от охватившего ледяного потока.
— Не было времени позвонить в сервис, — отмахнулся Иван Петрович.
Никита кивнул, принимая информацию к сведению, и продолжил спокойно есть. Я также спокойно приняла факт, что, оказывается, не было никакого знака от высших. Просто кондиционер, это просто кондиционер — подумаешь! Но немного напряглась, когда следом за этой, успокоительной, промелькнула другая, суматошная мысль: а можно ли считать знаками свыше те, которые я безоговорочно принимала за оные раньше? Духота перед встречами с Филиппом, сама внезапность этих событий, даже это приглашение за город, и неожиданное возвращение того, кто должен был прилететь только завтра…
Что это, если не знаки Судьбы?
Из-за стола я вышла в крайне задумчивом и немного подавленном состоянии. Послушно двинулась следом за Никитой, практически не разбирая дороги. А, терраса… вид на кусты и полянку… Мило. Кресла свободны, но в них сидеть не хотелось. А никто и не предлагал. Ладно, стоим. После ужина так даже полезней.
Возможно, одной из причин этой подавленности стало то, что Филипп не вернулся. У меня и без того было мало времени — всего два дня, чтобы во всем разобраться, но я никак не могла приблизиться к нему. Нас постоянно что-то разъединяло — то мои поцелуи с Никитой, то его возвращение и уход с загадочной Викой.
И тут мелькнула вторая внезапная мысль, от которой действительно стало холодно. А что, если знаки Судьбы — именно то, что происходит сейчас? Но тогда получается, что я все эти годы напрасно…
— Анька, — услышала возмущенный голос лучшего друга, — вот только не прикидывайся, что тебя от любимых отбивных тошнит так же сильно, как меня от зеленой оранжереи, которую ты пыталась развести на тарелке.
Я с улыбкой обернулась к нему, чувствуя, как меня отпускает отчаяние и невнятная, непонятная обида невесть на кого. К тому же, та красота, которая нас окружала, явно была создана не для того, чтобы страдать. Закатное солнце расплющилось в фиолетово-сером небе, отмечая прощальными лучами своих любимцев. Вот оно коснулось черных волос Никиты, рисуя над ними красновато-огненный нимб. Ну да, временами у моего друга такое терпение, что можно принять за святого. А вот солнышко вспыхнуло за спиной мужчины так ярко, что его глаза показались темнее обычного, с каким-то загадочным прищуром.
Я так долго наблюдала за этой игрой света и тени, что стало немного неловко. И чуточку душно. И самую малость неправильно млеть от ответной улыбки.
Услышав щебет птиц, прыгающих на ветках деревьев, отвлеклась на них. Целый день их не замечала, и вдруг…
— Надо же… — удивленно обернулась к Никите, и замолчала, когда он костяшками пальцев прикоснулся к моей щеке, а потом развернул меня снова спиной к себе.
— Ну что, страусеныш, пора? — услышала его голос у самого уха и дернулась, чтобы взглянуть, но он не позволил, став ближе и практически перекрыв мне дорогу обратно. — Ты смотришь в правильном направлении. Он там, страусеныш. Ты это чувствуешь, верно?
Я машинально кивнула, хотя единственное, что чувствовала в данный момент — то, как горячие ладони Никиты обжигают мои плечи даже через ткань летнего платья. А потом ощущения разбавились новыми красками, и мне стало казаться, что мое платье расплавилось, обернувшись невидимой паутинкой. То есть, я знала, что оно на мне есть, но прикосновения друга были как лава и вызывали иррациональное ощущение, что я без него.
Обнаженная. Под красным лучом уставшего солнца, засмотревшегося теперь на меня. И так близко к лучшему другу, что ткань его брюк кажется слишком жесткой, воспринимаясь почти как наждачная бумага, о которую с удовольствием трут свои коготки домашние кошки. А о дружбе почему-то вспоминается смутно, из-за поволоки в глазах и едва слышных вздохов.
