— Разве можно… — медленно произнесла она, — разве можно любить такую.
— Я тебя люблю, — простодушно заметил Джереми.
— Нет, я говорю о любви мужчины к женщине.
— Любую можно полюбить, вообще любую, даже уродину. А ты не уродина, — Джереми сел на крышку унитаза.
— Мне думается… — Катя дыхнула на зеркало и нарисовала на запотевшем слое грустный смайлик, — Мне думается, что если меня кто-то и полюбил бы, в подворотне, а затем выкинул мое тело на помойку, никто и ухом не повел бы. Мужчины, как сидели в баре, так и продолжали бы пить свой кофе. Женщины болтать за перекуром. Люди даже не замрут на секунду в тот момент, когда жизнь меня покинет. Ни для кого это ничего не изменит. А смысл тогда?
— Ну знаешь ли, — Джереми подтянул к себе колено и обнял его, — Если меня выкинут умирать на помойку, точно так же ни для кого ничего не изменится. И если Джасти. Хотя нет, если Джастина, некоторые еще встанут над помойкой и рукоплескать начнут, и плясать от счастья.
— Так ему и надо, — с силой произнесла Катя.
— Ну, знаешь ли, Катя, вот это и важно. На земном шаре полно людей, что на этой его стороне, что на той, где сейчас ночь. И все они одинаковы, плюс, минус. Род людской. Одним больше, одним меньше. Не имеет значения, будет ли кто-то плакать, когда мы умрем. Нам-то точно будет уж всё равно. Важно другое. Теплота наших сердец. Этот дар не дается просто так, нужно быть благодарным, пока мы способны любить, чувствовать, волноваться, страстно желать счастья другому человеку, не для себя, а для того, другого.
— Говоришь, что библию цитируешь. Любовь долготерпит, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
— Ну, в общем, не я это придумал.
Вернувшемуся с работы Джастину стрижка понравилась, он пристрастился прижимать к себе Катю и гладить ее голову против ежика, от шеи до затылка.
26. Больница, брат
Лето палило жаром из солнечных батарей, пока не опустела обойма. Наступило прохладное перемирие осени. Мирные жители вновь заселили опустевший на время дом: в колледж вернулись студенты.
Для Кати, которой с рождения комфортно быть неприметной, настали неуютные времена. Человеку легко оказаться в центре внимания, и зря, что люди равнодушны к кому-либо, кто не они. Надеть ярко-малиновые колготки, пройтись на ходулях, постричься налысо. Акт протеста, в том виде, что был доступен Кате, обернулся дополнительными последствиями. Незнакомцы всего лишь таращились, оглядывались и провожали глазами, друзья строили шутливые догадки: переболела тифом, подхватила педикулез, свихнулась, заучилась на каникулах.
— Скажи мне, что случилось? — настойчиво шептала Энн, Катя качала головой.
Эмили предпочитала, чтобы внимание доставалось ей, поэтому игнорировала и злилась.
В первый же день осеннего семестра произошло событие, изменившее траекторию жизни Кати. По традиции, событие началось с телефонного звонка. Вернее, всё началось с того, что маленький Закери заболел, да так сильно, что перестал интересоваться любимыми желейными конфетами, забросил самолетик. Врач, к которому повезла Закери испуганная мама, определил простудное заболевание. Но выписанное лечение не помогало сбить горячку, мальчик безучастно лежал в постели и большую часть суток спал. На пятый день болезни малыш не смог подняться в туалет, вот тут и прозвенел телефонный звонок отчаявшейся матери.
Катя не дошла до аудитории, развернулась и поехала в свой родительский дом. Раскрасневшийся малыш лежал беспомощной куклой на высокой кровати. Мама сидела на стуле и голова ее, подпертая рукой, качалась молчаливым маятником. Под потолком зудели и сталкивались друг с другом две зрелые мухи. Когда они замолкали на короткое время, было слышно постанывание мальчика.
— Мам, ну давай снова отвезем его в госпиталь, — Катя проводила пальцами по влажному лбу брата.
— Два раза возили моего бедного мальчика, — Миссис Вуд закрыла глаза и закачала головой интенсивнее, — а они что? Давайте те же лекарства.
Женщина продолжала мотать головой, словно отрицая не только компетентность врачей, но и справедливость мира
Катя подошла к ней и обняла за плечи.
— Доченька, он умирает.
— Не говори ерунды, — Катя выпрямилась, — вот что, мы отвезем его к лучшим специалистам.
Она вышла в коридор и набрала Джастина. До этого дня она ни разу не звонила ему в рабочее время.
— Что-то случилось? — спросил он.
— Да, — замялась Катя.
— Говори быстрее.
Через пять минут она уже осторожно спускалась к машине, прижимая к себе закутанного в одеяло горячего малыша, на плече болталась тяжелая сумка с вещами, с другого плеча свисал рюкзак. Мама убегала вперед, возвращалась поправить одеяло, задевала сумку, одеяло падало, она бежала вперед, возвращалась и снова поправляла одеяло.
В клинике доктора Гринвича малыша увезли на обследования. Катя опустилась на мягкий диванчик кофейного цвета, задев коленом столик с журналами. Телевизор на стене беззвучно менял кадры. Совсем недавно это место было ей незнакомо, тогда ей и в голову не пришло бы, что вскоре она снова здесь окажется, но в другом ракурсе и при иных обстоятельствах. Сегодня ситуация казалась критичнее, маленький родной человек оказался в беде и всё, что ты можешь для него сделать — это тихо ждать и молиться, глядя немигающими глазами в мигающий экран телевизора.
Распахнулись одновременно две двери, из входной показался Джастин, из кабинета вышел незнакомый врач с мамой. Они одновременно направились к Кате.
— У мальчика оштгый аппендицит и аппендикулягный пегИтанит, абдоминальный шепшиш. Показана шгочная опегация, — врач смотрел Кате в глаза, не отрывая взгляда, — Необходимо подпишать шоглашие на пговедение опегации.
— Нет, — мама затрясла головой, — наш педиатр сказала, что у сына обычный бронхит. Это ошибка, — она вдруг нервно засмеялась, — он даже на животик не жаловался.
— Так бывает, — быстро проговорил врач, — атипичное гасположение аппендикша. Пневмония также пгисутствует.
— Операцию будете проводить вы? — мама недоверчиво смотрела на врача. Тот мял в руках бумажки и вглядывался в их лица. Кучерявые волосы пятнились сединой, бакенбарды спускались ниже ушей.
— У нас мало вгемени, шитуация очень кгитичешкая. Опегацию буду пговодить я.
— Надо делать операцию, — твердо сказал Джастин.
— Я дам указания подготовить опегационную и необходимые бумаги, — врач удалился.
— Нет, я не дам согласия, — мама усмехалась, качая головой, — это, это невообразимо. Какой аппендицит, мальчику и так очень плохо. Это хирургическое вмешательство подорвет это, его силы последние подорвет. Да она убьет его!
Джастин смотрел на нее с недоумением.
— Мама, здесь хорошая диагностика на дорогом оборудовании, в нашей клинике могли бы и пропустить, — Катя увещевала мать.
— У вас нет времени, — вставил Джастин, — аппендицит — серьезно, перитонит — критично, сепсис — смертельно.
Мама переводила взгляд выпуклых глаз с одного на другую, широко раскрывала рот и закрывала, безуспешно разыскивая аргументы против опасности, очерченной человеком, которому она не доверяла. Подошла ассистентка врача с бумагами, миссис Вуд кинула взгляд на Джастина и поставила подпись.
Они опустились на диванчик. Джастин оперся локтями о колени и положил подбородок на сложенные кулаки. Катя смотрела на вытянутые ноги. Мама сидела прямо, прижав локтем сумку, другую руку держала на весу, словно собиралась вот-вот убежать. Она то и дело глубоко и шумно вдыхала, выдыхала с ноющим звуком.
— Мама, перестань, — одернула ее Катя.
Через долгих четверть часа в коридоре появился мистер Вуд. Коренастый темноволосый мужчина с широченными плечами и узкими бедрами. Пухлые губы, тонкий нос, синие глаза. Лицо — копия Кати в мужском немолодом исполнении.
Мама вскочила и подбежала к мужу. Она зашептала ему что-то, размахивая руками… Мистер Вуд посматривал на дочь с Джастином, затем отодвинув жену в сторону и двинулся к ним.
