Нахально подмигиваю в глазок.
И понимающе скалюсь настороженной и, наверно, даже оторопелой тишине за дверью.
Ну что, Эвита, не ожидала? Открывай давай. Говорить будем.
В моей парадигме нет даже варианта, что она может не открыть дверь. Не такая она девушка, чтоб тупо спрятаться за стенкой и сделать вид, что ее нет.
И, когда щелкает замок, я только удовлетворенно киваю.
Эвита стоит на пороге, все в том же мини-платье, которое я потом обязательно сожгу, нахуй, торжественно, прямо во дворе ее дома, потому что нельзя такие платья носить, когда у бабы такие ноги. Это — контрольный выстрел в голову любому встречному мужику. Оторваться же нереально!
У меня взгляд скользит именно так: ступни, босые, красивые пальчики, ноги, ноги, ноги… светлая ткань платья. Острые ключицы в квадратном вырезе, тонкая шея, изящный подбородок, пухлые губы. Глаза. Торкает, словно электричеством бьет.
— Привет, Эвита, — разбойно хрипит голос, а ноги сами делают шаг вперед, за порог, принуждая хозяйку отступить.
— Что ты здесь?.. — облизывает губы, взгляд на них опять прилипает, не оторвать, — как ты?..
— А сама как думаешь?
Еще шаг, она — синхронно — от меня, глаза настороженные, даже напуганные… Дверь закрывается с грохотом, которого не слышим ни я, ни она.
Крохотная прихожая, большой проем без двери, ведущий в комнату.
Эвита отступает туда, не сводя с меня напряженного взгляда. И я, как привязанный, следом. И тоже не могу остановиться, перестать смотреть, жрать ее глазами. Так много хочется сказать, так много!
Какого хера, хочется спросить, какого хера ты меня там бросила? Почему не рассказала? Я бы помог. Я бы однозначно вписался, помог! Неужели, настолько не понравился? Неужели… И что это за мужик? Какой жених? Зачем жених? Ты же со мной спала! Зачем спала? Хотела ведь! Сама за руку взяла!
Море вопросов, короче говоря.
И я их хочу задать…
Но не могу.
Эвита сглатывает. Я ошалело слежу за движением ее горла, и, наверно, взгляд у меня настолько плотоядный, что она невольно прикрывает шею ладонью. Смотрит испуганно, раскрывает губы…
Я делаю широкий шаг, за локти дергаю ее на себя и впечатываюсь в этот вкусный рот жадным поцелуем.
Мне это сейчас необходимо просто.
Ее губы пахнут тропическими фруктами, а в голову бьет дурман горячего лета Аргентины. Сочная зелень, соленый океан, обжигающая кожа под пальцами. Она растерянно стонет мне в рот, но не противится, хотя могла бы.
Если я все правильно про нее понял, то вопрос насилия стоять не может. Эвита будет делать только то, что хочется ей, и никак иначе.
И потому ее нерешительно отвечающий поцелуй — просто невероятный кайф для моей больной от ярости, ревности и непонимания башки. По крайней мере, в одном можно быть уверенным — она меня хочет. И тогда хотела, в Аргентине, и сейчас… Тоже.
А уж как я-то ее хочу! Блять, сейчас даже покажу, как!
Руки уже решительней и жестче сжимаются на предплечьях, переползают на спину, втискивая в себя все сильнее и сильнее, так, что нам обоим невозможно дышать. Но мне, собственно, оно и не требуется, и без того хватает жизненной энергии, Эвита — ее живой источник.
И я ее пью. Жадно и взахлеб. А она, в ответ, выпивает, высушивает меня. Мы не можем оторваться друг от друга! Вернее, я не могу и ей не позволяю.
Целую, целую, кусаю губы, податливо раскрывающиеся под моим напором, пока не начинает кружиться голова. Приходит понимание, что еще чуть-чуть — и упаду. Вместе с ней.
Хорошо бы сразу на кровать.
Отрываюсь от нее, смотрю в запрокинутое бледное лицо с полуприкрытыми глазами. Красивая. Это же пиздец просто. Вынос мозга для меня!
— Эва… Сними это блядское платье, — голос за время нашего поцелуя не перестает быть менее разбойным, кажется, даже наоборот, еще понижается, еще сильнее хрипит, и со стороны звучу, наверняка, словно тролль из-под моста, уговаривающий случайно упавшую к нему в объятия девушку раздеться.
Эвита, по крайней мере, очень отыгрывает роль, потому что хлопает ресницами, не собираясь возвращаться в реальность…
Ну и отлично. Сам тогда.
Задираю платье, шиплю раздраженно сквозь зубы, потому что под платьем — телесного цвета микроскопические трусики. Выглядят так, словно их там, блять, нет!
Пальцы, грубые и жесткие, сразу в нее — и все-о-о-о… Ее выгибает, глаза закатываются, и меня — с ней синхронно.
— Мокрая, надо же… — блять, моим голосом пугать усталых путников в темном переулке! Но ей, похоже, нравится…
Эвита раздвигает ноги и даже чуть-чуть насаживается на мои пальцы. А затем внезапно распахивает свои огромные глаза, которые, оказывается, при таком освещении — глубокие синие, словно озера в Канаде, не к этой ситуации будь помянута… Но реально такие.
Раскрывает натертые губы, кладет пальцы мне на щеку, аккуратно гладит по ссадине на скуле… И облизывается. Вполне расчетливо. Знает, что сейчас будет. И хочет этого.
Приглашает.
А мне, как бы, особого приглашения не требуется. Я и так, как пионер, которых не застал, всегда готов.
Резко, с хлюпом, вынимаю из нее пальцы и провожу ими по губам.
— Оближи, Эвита.
Ее явно прет от моего голоса. И моего тона. В нашу первую ночь мы были двумя стихиями, безумными и жадными. Искали друг в друге опору и утешение. Но сейчас мы играем в другую игру. И роли у нас другие.
Я — ее нашел. Догнал.
Она — моя добыча.
И, судя по обильной смазке, кого из нас эта ролевуха прет сильнее — большой вопрос.
Не сводя с нее внимательного взгляда, провожу обеими руками по стройной фигуре вниз — а потом, так же синхронно вверх, стягивая свободное платье через голову. И выдыхая от восхищения, потому что под ним — те самые трусики и такой же гладкий тонкий лифчик, сквозь шелк которого остро проступают соски.
Не могу удержаться, наклоняюсь и прикусываю прямо через ткань.
— Ах-х-х… — Эвиту тут же выгибает в моих руках, от такого простого действия. Отзывчивая какая… Неужели, не спала со своим «женихом» все это время?
Вопрос влетает в башку некстати, потому что, вместо чистого кайфа от ситуации, на первое место выползают ярость и ревность. Сама мысль, что этот громила лапал мою Эвиту, больная и жуткая.
Хочется тут же ее всю истрогать, излапать, заменить его следы, возможные, только возможные следы, на нежной коже своими. И чтоб больше никто! Больше никогда!
Молча подхватываю ее на руки и несу к кровати, благо — это пара шагов. Слава Хрущеву и его однушкам!
Опускаю Эвиту на бежевое покрывало, сдираю с себя футболку, дергаю ремень на джинсах, роюсь в кармане в поисках резинок, высыпаю неподалеку, чтоб в доступе были.
Эвита, придя в себя, похоже, косится на ворох блестящих квадратиков, усмехается:
— Ты так в себе уверен был, когда шел сюда?
— Нет, — признаюсь я, расчехляя джинсы и с удовольствием ловя внимательный взгляд потемневших в предвкушении глаз на своих пальцах, — не рассчитывал… — скольжу к ней, нависаю над улыбающимся лицом, смотрю в упор, не скрывая своей ярости, — но надеялся.
— Ты… очень упертый придурок, знаешь это? — шепчет она, едва шевеля губами, и покладисто раздвигает ноги, позволяя моим пальцам легко содрать эту кружевную нитку, которая по недомыслию называется трусами.
— Конечно знаю, — тянусь за презервативом, разрываю зубами упаковку, чуть поднимаюсь, чтоб раскатать латекс по члену. Эвита, облокотясь на кровать, не отрывает взгляда от моих рук, и это, не скованное рамками стыда и приличий рассматривание заводит еще сильнее, — еще какой упертый… — жестко прижимаю ее обратно к покрывалу, дергаю на себя за ноги, погружаюсь в мягкую влажность, едва не кончая от кайфа, меня бьет током по всем нервным окончаниям, и похоже, пиздец мне, окончательный и бесповоротный… И ее глаза, сумасшедшие, жадные, порочные… Попал, вот попал… Выхожу и с размаху, толчком, снова — в нее, заставляя вскрикивать и понимая, что это — моя погибель, точно, вот ведь… Ускоряюсь, ложусь на нее полностью, не позволяя двигаться, сполна наслаждаясь своим падением, своей маленькой гибелью, распадом личности… Все это вызывает иррациональный, губительный кайф, — еще какой… придурок…
