Белый не любит вспоминать о тех временах. Но сейчас прошлое вторгается в его жизнь, вламываются в его дом.
Федя корит себя, потому что упускает момент, когда Косого выпускают из СИЗО. А ведь должен все учитывать. Обязан!
Белый вылетает из тачки, не ждет, когда ворота раскроются. В два прыжка оказывается на крыльце. Шамиль без сознания, но дышит. Белый открывает дверь в дом.
Девочка моя родная... Что с тобой...
Длинный коридор. Кругом разбросаны мелкие вещицы, которыми уставлены комод и полки. Стена в пятнах крови.
Федя не разбирает дороги, мчит в спальню.
Белый сносит с петель двери. Видит малышку. Видит ее полные боли глаза. Слезы. Кровь на лице, на одежде, на постели кровавые разводы...
С трудом, но переводит взгляд на мужскую фигуру. Смертник поднимается на ноги.
– Ну и все, а ты боялась, конфетка, – до слуха доносится смутно знакомый голос.
– Федя..., – он видит, как шевелятся губы малышки, но звуков нет. Видит дикий первобытный ужас в ее глазах.
И звереет. Не разбирая ничего не своем пути, Федя дергается вперед.
***
Я не могу ничего произнести. Открываю рот, будто рыба, беззвучно.
Кричу... но ничего не выходит. Мой голос сорван. Даже сипеть не получается. Какие-то бульканье, клокотание, чужеродное, не мое.
Сквозь кровавое марево вижу, как мой любимый швыряет противника в стену. Вколачивает в его тело кулаки, колени. Тот оседает. Федя бросает на меня взгляд через плечо. Я пытаюсь подняться с кровати. Но сил не хватает. Все тело ломит от боли. И не сразу я понимаю, что на мне нет футболки. Я полностью обнажена и испачкана в крови.
Но хуже всего, я не знаю... не понимаю... успевает ли Косой сделать со мной...
Я вздрагиваю, когда вижу, как Федя впечатывает затылок Косого в стену.
Все как в тумане. И почему-то в спальне появляется Шамиль, на его одежде тоже кровь, а лицо – пепельно-бледное. Я ничего не соображаю. Мне очень холодно. Меня трясет. Истерика скручивает меня спазмами рыданий и ледяного ужаса.
– Уведи ее! – рычит полным боли и злобы голосом мой Федя сквозь зубы.
У меня совсем не остается сил, и я закрываю глаза. Последнее, что я помню, это голос Шамиля.
***
Мария Константиновна смотрит на мужчину, сидящего перед ней. Надо же, как бывает в жизни. А ведь она прекрасно умеет разбираться в людях.
Неужели сейчас ошибается?
Выходит, так и есть.
Вздохнув, главврач районной государственной больницы переводит взгляд на бумаги, оставленные на столе.
– Ваша... девушка, настаивает на осмотре гинекологом, – негромко, но твердо говорит Мария Константиновна. Замечает, как лысый амбал вздрагивает и опускает голову.
Стыдно тебе, да, тварь?
Женщина понимает, что злится на этого человека. Ненавидит его. Ненавидит таких, как он.
И за что он так с девочкой? За что, тварь ты последняя???
Главврач, несмотря на всю свою практику, все еще находится в шоке. Она помнит, в каком состоянии в больницу поступила пострадавшая. Помнит ужас в глазах девочки. Совсем юной девочки.
А этот...
Мария Константиновна поджимает губы. Надо отключить эмоции, она ведь профессионал.
– И если факт изнасилования подтвердится, я буду вынуждена сообщить органам правопорядка, – завершает женщина.
– Не было ничего, – жестко рубит амбал и поднимает лицо так, что Марии Константиновне теперь видны все эмоции, а главное – глаза этого человека.
Она не видела ни у кого таких глаз. В них бушевала боль. Такая боль, физическая, осязаемая, невыносимая, от которой Марии Константиновне и самой становилось больно.
– По остальному что? Порезы? Ссадины? Переломы? – мужчина говорит, а Мария понимает, что каждое слово дается ему через силу. – Что с пацаном?
Женщина хмурится, не понимает... Ошиблась?
– У девушки сотрясение головного мозга. Рану мы зашили. И на лице..., – негромко говорит врач, – к сожалению, у нас нет пластического хирурга. Так что... А насчет молодого человека: ранение не глубокое, важные органы не пострадали.
Мария Константиновна поднимается на ноги. Понимает, что это – совсем не ее дело. Кто она такая, чтобы тягаться с важным человеком из свиты самого губернатора. Но, как мать, не может не бросить упрека.
– Зачем же вы так с девочкой? – негромко шепчет она, задержав дыхание. – У нее ведь вся жизнь впереди. Как ей теперь... Как? А вы ее...
Она видит, как мужчина медленно поднимается на ноги. Пошатнувшись, выпрямляется в полный рост. Смотрит на нее тонущим в адской боли взглядом.
– Не вы? – охает врач очень тихо, едва слышно.
Мужчина молчит. У Марии Константиновны голова идет кругом от тех эмоций, что она видит, читает в темных глазах, в каждом жесте, повороте головы, понурым плечам. По бледному лицу и темным кругам под глазами.
Нет, не может быть такого лица у человека, изнасиловавшего ту хрупкую девушку. Да и видела Мария Константиновна, как бережно этот амбал укладывал пострадавшую на операционный стол, пока она была без сознания.
Не может вот таким взглядом смотреть насильник.
– Есть еще кое-что, – спохватывается Мария Константиновна, когда Белявский уже открывает двери, а за окном главврач видит, как во двор больницы влетает целый кортеж машин с мигалками. – Девушка не разговаривает. Возможно, это реакция организма на стрессовую ситуацию.
Мужчина кивает и выходит из кабинета. А Мария Константиновна торопливо следует за ним, чтобы встретить чиновников, нагрянувших с внеплановой проверкой.
***
Белый стоит перед закрытой дверью. Он знает, что там, в палате – его малышка. Знает, что она там. Но он не может сделать движение вперед.
Будто все тело в ступоре. В трансе. Еще хрен знает в чем. Он просто не может сделать долбанный шаг.
Потому что четко понимает: он подвел свою девочку. Не уберег.
Федя медленно прислоняется горячим лбом к прохладному деревянному полотну. Считает до десяти.
Он должен войти в палату. Должен быть с малышкой. Но он сам не понимает, что творится с ним. Отчаянно хочет быть с ней. И боится. Боится, что увидит презрение, страх, ужас.
Чувство вины вспарывает вены. Убивает. Сжирает изнутри.
В голове всплыли слова врачихи о гинекологе. Да, все верно. Пусть осмотрят. Нет, Феде плевать, если Косой все же... Вернее не так! Ему не плевать. Он наказал ублюдка. Выпотрошил, как последнюю конченную тварь. Собственными руками закопал. Отомстил!
Белый трясет головой.
Бедная моя девочка... Малышка моя...
Он толкает двери. Первым, что видит – огромные глаза его родной девочки.
Глаза полные боли, ужаса... вины?
Федя делает пару шагов. Его шатает, штормит. Но он старается держать эмоции в кулаке. Главное, что девочка в порядке. Раны заживут. А со всем остальным они справятся.
– Родная моя... – шепчет он, осторожно присаживаясь рядом с койкой. Колени упираются в плитку на полу, а руки несмело тянутся к хрупким плечам.
Надия издает придушенный звук, словно захлебывается. А Федя сгребает ее в объятия. Тянет к себе. Прижимает. Окутывает руками.
Он чувствует, как сильно трясет хрупкую фигурку. Крупные соленые капли падают на его футболку, впитываются под кожу.
Федя и сам чувствует песок в глазах. Зажмуривается. Баюкает малышку на своих руках.
Ком в глотке исчезает. И Федя начинает говорить. Он несет какую-то чушь. Сам не понимает, что именно. Просто знает, что сейчас его девочке нужно слышать его голос.
Сколько они сидят вот так? Федя не считает времени. Раз за разом он прокручивает в голове все, что случилось. Заново переживает, выуживает каждую мелочь, каждую мельчайшую подробность. Наказывает себя этими воспоминаниями.
В какой-то момент дверь за его спиной распахивается.
Надия вздрагивает. Крепче цепляется за его плечи и футболку.
