Вырастаю, делаю шаг назад и стараюсь успокоиться, смотря на дверь. А он на экран. Словно ничего не случилось.
Во мне – буря. А в нем штиль.
Веду взглядом по кабинету. Наталкиваюсь на картину.
– Ой… Я же убирала…
– Петрович вернул.
Тарнавский поясняет тихо и как бы нехотя. Я хмурюсь.
– Можешь присесть, – кивнув, обхожу стол.
Сначала хочу вернуться на диванчик, потом понимаю, что картина жутко злит.
Секунду поколебавшись, направляюсь к ней.
Тут же получаю новую порцию внимания: Вячеслав Евгеньевич провожает меня взглядом над крышкой своего ноутбука.
– Что ты делаешь, Юля? – спрашивает строго. А я не хочу словами отвечать.
Пошли вы нахуй, Петрович, со своим самоуправством.
Сейчас сниму. Спрячу в шкаф за мантиями. А в понедельник вынесу и сожгу.
Подхожу к картине. Заглядываю за нее. Помню, что она была повешена не просто на пару гвоздей, а еще и закреплена дурацкой шнуровкой. Попробуй размотай.
Но я пробую.
Приподнимаюсь на носочки, стараюсь держать равновесие, хотя это и сложно.
– Не трогай, – в ответ на просьбу закусываю нижнюю губу и продолжаю усердней.
Работу принимайте, господин судья. В экран смотрите. А я пока здесь закончу. Бесит меня эта страшила. Как и вас, впрочем.
Разматываю один шнурок. Обхожу с другой стороны. Слышу за спиной шорох. Оглядываюсь.
Судейское кресло отъезжает. Тарнавский тоже встает. Смотрит на меня. Приближается.
Мужские брови немного сведены. Я против воли проезжаюсь по открытым предплечьям и кистям. Рукава рубашки-то закатаны и он их поддергивает. А меня привлекают смуглые руки и выступающие разрядами молнии вены.
Это так красиво. Черт…
Резко отворачиваюсь и ускоряюсь. Игнорирую горячие волны, бьющиеся о живот, бедра и грудную клетку.
– Я сказал, что не надо трогать, – он не звучит ни зло, ни истерично, но на моем запястье сжимаются пальцы и я тут же торможу.
Замерев, задерживаю дыхание. Спину греет мужской торс.
Мы стоим ближе, чем когда бы то ни было.
Если он сделает один маленький шаг. Или если я…
Разворачиваюсь. Опускаю руки. Тарнавский разжимает пальцы.
Приподнимаю подбородок и утыкаюсь четко во внимательный взгляд.
Спиной – в стену. Угол картины больно врезается в лопатку.
Дальше все должно быть по сценарию: он отступает, я извиняюсь и, опустив взгляд, иду на диванчик. Но.
Он не отступает.
Сердце разгоняется. Я… Заживо горю.
Оказавшись в его энергетическом поле – греюсь. Пьянею. Запомнить хочу.
Его взгляд ползет от глаз ниже. Я боюсь пошевелиться и спугнуть.
Запрещаю себе вспоминать о Лене, Руслане Викторовиче, темных делишках Тарнавского…
Он делает тот самый шаг, но не дальше, а ближе.
Секунды растягиваются и стремятся в вечность.
Согнутая в локте рука упирается в стену наискось над моей головой. Лицо становится ближе. Изучать его – сложнее.
Я снова облизываю губы. Тарнавский просит:
– Не трогай, Юль, – не отрываясь от них.
Я послушно киваю.
Невыносимо хочу прижаться ладонью к его такой близкой сейчас груди и почувствовать твердость, а еще с каким ритмом бьется сердце. Смять ткань.
В голове кроме тумана, кажется, уже ничего. Как я работать-то умудрялась?
Мужской взгляд блуждает. Его привлекает частота моих вдохов. Или…
Пальцы вольно свисавшей все это время руки поднимаются. Я чувствую прикосновение подушечек на шее под ухом. Расслабленные пальцы проезжаются вниз, задевая сережку. Задерживаются на ключице. Смотрит он туда же. Потом – в глаза.
Меняет курс – вместе с пальцами с плеча съезжает бретелька. Крылом горящей заживо бабочки мужчина, в которого я отчаянно влюбленна, обводит ставший более выраженным вырез.
Я бояться должна. Рефлексировать. А я… Жду.
Глаза в глаза. Пальцы — ниже. Костяшки далеко не случайно касаются ареолы через ткань. Это впервые в моей жизни. Не знаю, нормально ли реагировать так бурно, но я взрываюсь фейерверком.
Мне хочется, чтобы он не останавливался. Сжал грудь в ладони. Подался вперед. Поцеловал с языком. А дальше…
Домечтать не выходит. Уже второй раз за этот дурацкий вечер по плечу вниз съезжают мужские пальцы. Только в первый я отшатнулась, а сейчас слежу за их движением и втягиваю его запах для задержания ускользающего эффекта.
Соскользнув по кисти, ладонь Тарнавского влитой ложится на талию. Мнет ткань. Не знаю, чувствует ли, что я подрагиваю.
Что будет дальше – не думаю. Радуюсь, что это еще не конец. Поддаюсь инстинктам. Приподнимаю голову. Тянусь губами. Хочу.
Мне кажется, он даст поцеловать, но нет. Тормозит, вжимая бедром в стену.
И держит, и не отталкивает. Как так?
– Сказала бы, что пьяная. Зачем приехала? – Спрашивает четко в губы. Я даже не знаю, дыхание его чувствую или прикосновения.
– Я могу быть пьяная. В пятницу. Вечером. – Говорю так много, чтобы больше шевелить губами. Чувствовать на себе его дыхание очень приятно. А ему?
– Ночью.
– Ночью, да…
– Можешь. Только зачем мне пьяная ты на работе, Юля? – Колкость ранит, но сейчас далеко не так, как могла бы. Я чувствую себя уверенно. Мне кажется, хотел бы – сто раз отступил, а так…
Давлю затылком на стену. Взгляд ловлю.
Я предложила. Не хотите – будете сами тянуться.
– Потому что вы меня сюда позвали, – перекладываю ответственность. Он принимает.
– Позвал. – Повторяет, спуская плотный взгляд к губам. Их печет. Хочу большего.
Чувствую, как большой палец с нажимом ведет по бедренной косточке. Чуть ниже. Это так интимно, что между ног простреливает.
Дыхание сбивается.
Я по-глупому ни о чем не думаю сейчас и хочу всего. А он думает.
Что именно взвешивает – не знаю. Мне известен только результат.
Мужское лицо, качнувшись вперед, касается моего. Губы мажут по скуле. Я издаю непонятный разочарованный звук.
Дальше же Тарнавский отталкивается от стены и снимает руку с моего бедра.
Я полупьяно слежу, как разворачивается, сжимает-разжимает кулак и отходит. Уже от своего стола оглядывается и по-холодному отчужденно кивает на дверь.
– Спать едь, помощница. Если пьяная – так и говори в следующий раз. Мне помощь нужна, а не проверять еще и после тебя.
Замечание жестоко опускает с небес на землю. Поправляю бретельку, киваю.
Разворачиваюсь и иду к двери, не оглядываясь.
В спину летит вроде как примирительное:
– Такси тебе закажу. Адрес скажи.
– Я сама. В состоянии. – Но щедрое предложение я не принимаю.
Глава 17
Глава 17
Юля
Выходные идут по одному месту.
В голове сумбур, а еще она полтора дня безбожно трещит.
Стыдно от мысли, что Тарнавский не так уж неправ: может быть я была пьянее, чем самой казалось. О том, как он перепроверял мое «творчество», все это время стараюсь не думать.
Как и о том, что произошло в кабинете с его позиции.
С моей… Оборвавшаяся магия, после которой осталось сожаление, обида, неловкость.
Он не вышел проводить до машины. Не спросил, добралась бы.
Я понимала, что ждать подобного – слишком самонадеянно, но и совсем отмахнуться не могу.
Зато я убедилась, что вокруг меня не сплошь слепцы. Очевидно, между нами с судьей Тарнавским химия. Но для него это — мелочь. Для меня — проклятье.
К сожалению, в отличие от забывшего обо мне Тарнавского, Смолин не забыл. Той же ночью пришлось отчитаться в переписке, что очередная операция провалена.
Недовольство «куратора» разбилось о мое перевозбуждение. Я сказала, что Тарнавский отправил меня, потому что была пьяная. Получила свое: «плохо, Юля. Старайся лучше».
Или что?
Напрямую мне еще не озвучили.
В понедельник я пришла на работу ровно к девяти. Волновалась, конечно. Понятия не имела, когда придет мой судья и как будет себя вести.
В итоге задрожала еще на знакомых шагах в коридоре. Дернутой вниз ручке. Он стремительно ворвался в пространство, которое я по-глупости считаю своим. Стряхнул зонт (на улице зарядил нехилый дождь), мазнул тяжелым взглядом.
