«Как бы то ни было, — думал Гвидо, — с этой ссорой пора кончать».
И поскольку его шутка не развеселила спутницу, он решил идти напрямую.
— Мы с тобой почти ни в чем не соглашаемся, — сказал он. — Мы совершенно разные люди. Как же мы можем любить друг друга?
— Я люблю тебя именно потому, что ты так отличаешься от меня, — сразу оттаяла Вана. — Если бы ты был мной, разве я могла бы тебя любить?
Гвидо попытался уточнить вопрос.
— Ты восхищаешься свободой и равенством между полами, классами, расами. Стоило бы развить эту мысль и согласиться, что различия между отдельными людьми тоже нужно признавать и уважать.
— Если бы все человеческие существа рождались одинаковыми, — ответила Вана, — не было бы нужды бороться за равенство. Любовь — это путь к свободе, который мы должны избрать, потому что природа так создала мужчин и женщин, что они не способны понять друг друга.
— Но ты считаешь, что им это все-таки удастся? — Они уже могут прислушиваться друг к другу, когда им этого хочется. А это нелегко — в нашем мире столько шума! А шум ужасно раздражает.
Гвидо взял ее за руку — скорее по-дружески, чем в знак примирения.
— Мне повезло, что я тебя встретил, — сказал он. — Извини, но у меня слишком плохой характер.
Вана наконец улыбнулась.
— Припоминаешь американский бестселлер «История любви», в котором читателя пичкают жвачкой вроде «Любовь никогда не заставляет человека извиняться»? Ведь на деле все наоборот. Люди лучше всего понимают, что такое любовь, когда один из них просит прощения, а другой прощает.
— Не знаю. Мне кажется, что в любви главное — становиться на сторону любимого, независимо от того, прав он или нет. Не разрешать, чтобы его порицали или осуждали.
— Это трогательно, Гвидо. Мне всегда казалось, что любовь для тебя — только игра.
— Что за интерес играть, когда исход игры заранее ясен?
Вана не ответила. Они долго молчали, но не потому, что задумались. Оба смотрели на пустыню, не зная, чем кончится игра, в которую они сейчас вместе вступают, — потерей или находкой, разочарованием или волшебным прозрением.
Едва выехав из города с привычным укладом жизни, они вступили в новый мир.
— Тебе страшно? — спросила Вана.
— Пока нет, но потом наверняка будет, — признался Гвидо.
— Хотя, пожалуй, я уже побаиваюсь. Просто меня беспокоят кое-какие мелочи: проблемы дороги, аварий, которые вполне могут произойти; твари, которые могут ужалить кого-нибудь из нас или сожрать наши припасы. Это все естественно. А главные опасности я даже не представляю. А как ты?
— Меня заверили, что на машине можно доехать до самого конца. Мы с тобой неплохие водители. И этим пескам не придется ради нас менять свою кожу.
— Менять кожу?
— У тебя нет ощущения, что мы движемся по огромному обнаженному телу?
— Тело пустыни с волнующимися грудями дюн? А вожделенный оазис — это выгоревшие на солнце волосы вокруг лона.
Вана одобрительно улыбнулась.
— В долине, по которой мы едем, уже взошло солнце. Скоро оно пригреет по-настоящему.
— Боюсь, что от него мы устанем больше, чем от всего остального. Я не люблю утомляться, поэтому стараюсь жить по плану — планы редко бывают утомительными, — улыбнулся Гвидо.
— Смотри, как бы тебе когда-нибудь не пришлось сказать: «Я жил по плану и поэтому никогда не жил по-настоящему».
— А у тебя никогда не бывает потребности пойти дальше, чем ты привыкла?
— Если говорить о сегодняшнем дне, то я это уже делала. У меня ощущение, что я когда-то путешествовала здесь. Может быть, пустыня возвращает нам детство?
— Ты чувствуешь, что возвращаешься к своим истокам? — озадаченно спросил Гвидо.
— Нет, потому что идти назад бессмысленно. Просто кончается тем, что делаешь то же самое во второй раз.
— Не понимаю, при чем тут возвращение в детство? Ведь ты выросла далеко отсюда.
— Я думала о гораздо более давнем путешествии, которое совершила еще до рождения. Что я сделала, войдя в этот мир? Переключилась со своей матери на отца. Я покинула тело, которое знала, чтобы искать неведомое. Потому что я не знала, кто он — тот, кого я когда-нибудь назову отцом. Конечно, не я одна пережила это. В такое путешествие отправляется каждый новорожденный. Меня тревожит мысль, что мне скоро предстоит повторить его.
— Когда ты по-настоящему узнала своего отца? — спросил Гвидо.
— Когда потеряла его. Я помню его как человека, который ушел из моей жизни, едва войдя в нее.
— Но когда через несколько дней ты заново познакомишься с ним, это уже не будет повторением прежнего опыта. Только теперь тебе предстоит испытать то, что другие переживают в раннем детстве.
— Я вернусь к тому, с чего мы начали, именно поэтому у меня ощущение, что я в преддверии детства.
— Что ты скажешь своему заново обретенному отцу? «Ты дал мне жизнь, теперь ты должен помочь мне стать совершенной»?
— Не. будь наивным. Зачать нас мог кто угодно, но двигаться к совершенству мы можем только своими силами.
— Не будь неблагодарной! Переданные тебе по наследству гены запрограммированы так, что ты можешь говорить.
— Но я сама выучила языки, на которых говорю, — перебила Вана. — Я не становлюсь неблагодарной, когда пытаюсь избавиться от маниакального стремления кому-то принадлежать, которое превращает нас в ничтожества. Мы так цепляемся за своих родителей из-за отчаянного желания стать похожими на кого-то. Стать людьми определенной категории, с определенными правами и обязанностями и радоваться удаче более упорядоченно, чем если, бы мы жили по воле случая.
Она махнула рукой и прервала разговор, все более тяготивший ее. Гвидо понял это и тоже замолчал.
Прошло несколько часов. Теперь солнце стояло точно над их головами. Дорога растрескалась, как плохо выпеченный хлеб, и Гвидо приходилось резко поворачивать руль, объезжая камни и рытвины. — Пожалуй, я слишком быстро еду, — пробормотал он. — Сейчас тебя сменю, — предложила Ванесса. Она вела машину более мягко. Они проехали мимо гниющих останков верблюда, чуть позже за окном мелькнули обломки старого грузовика. В просвете между барханами появилось несколько развалившихся лачуг, возле которых виднелось какое-то подобие колодца. Разумеется, высохшего много лет назад. С тех пор здесь никто не жил. Но все же Вана остановила машину.
— Это лучше, чем ничего, — улыбнулась она. — Давай передохнем.
Они попытались выбрать себе не слишком ветхую и грязную хибарку, но во всех домишках стоял невыносимый смрад испражнений гнездившихся там птиц. В конце концов они решили спрятаться от зноя в тени наклонившейся стены, которая, казалось, вот-вот развалится.
