Голос патефона куда-то исчез, провалился в глухое небытие, истаял напрочь до последней крохотной нотки…
Спустя какое-то время — минуту ли, час ли, или же, быть может — месяц, — я бы не смог определить временной интервал, — мы лежали рядом, обессиленные и опустошённые, я весь какой-то звонкий, до колокольного отзвука изнутри. Тамара, натянув на себя платье наподобие одеяла, с некоторым даже, как мне показалось, удивлением в голосе произнесла:
— А ты… это самое… очень даже неплохо… бельё полощешь! — и непонятно фыркнула.
Но поскольку в её тоне, ежели не в смысле слов, сквозил оттенок одобрения, и она не делала никаких попыток отодвинуться от меня, встать и одеться — я был счастлив и горд случившимся.
— Холодно… — вдруг поёжилась Тамара, повернулась на бок, отчего её большая грудь тоже перелилась вниз и вбок, и крепко притиснулась ко мне.
— Понравилось? — с любопытством спросила она, немного приподнявшись надо мной, должно быть, пытаясь в полутьме, в игре перемежающихся на стенах и потолке теней поймать мой взгляд и не видя выражения моего лица. Глаза я крепко-накрепко закрыл, прижал веки друг к дружке так, что после с трудом их отлепил.
— Помоги-ка лифчик застегнуть… — совершенно по-свойски попросила Тамара. — А то пуговицы там… страсть какие тугие.
Я не слишком-то ловко справился с этой волнующей меня операцией. По-моему, несмотря на темноту, я покраснел от этой процедуры до кончиков пальцев, нашаривающих маленькие петельки: в концах, в самих подушечках пальцев покалывало, и кровь билась в них внятными пульсирующими толчками…
— Ничего… — снисходительно улыбаясь, прокомментировала Тамара, оценивая тем самым полное отсутствие у меня навыка. — Ты со мной-то… в первый раз, поди?
Я промолчал, не в состоянии не то чтобы словесно ответить на подобный вопрос, но даже попросту кивнуть.
— Ничего… — повторила Тамара, не то утешая, не то предваряя мои дальнейшие поступки. — Ещё как научишься… и танцевать… и это самое… Ну а как тебе пластиночка-то? — с ошеломительной непоследовательностью выпалила она. — Ты так и не сказал…
И сразу, напялив только сорочку на голое тело, стала медленно покачиваться и двигаться по комнате, напевая:
— Но придёт, вернётся на родной порог… Хорошая песня, верно? Переживательная… Ты-то как, придёшь завтра? Продолжим… уроки танцев? — и вопросительно уставилась на меня.
— Приду… — вдруг охрипнув, закашлялся я, как от крепкой махры самосада, которую однажды довелось отведать за компанию, — пластинка-то твоя… высший класс! Что надо!
Мне, конечно, хотелось сказать нечто совсем другое, но то — другое — не находило необходимых слов для выражения. Впрочем, Тамара понимала это, и я знал, отчётливо и недвусмысленно, что она понимала всё так, как подобает понимать в настоящую минуту.
Она приблизилась ко мне, медленно, плавно и неотвратимо, как белое облако в своей широкой сорочке, как ночной туман над лугом, подплыла вплотную к моему лицу и взяла меня за щёки обеими ладошками. И поцеловала в шею, за воротником расстёгнутой рубашки, в самое основание… Мне снова стало жарко. А она, бесстыдница, задрала подол, обнажив белый живот с тёмной яминкой пупка и не попросила, а опять потребовала, ткнув рукою в живот:
— Целуй!
И просьба эта, не приказ, но просьба, тоже подлежала немедленному, неукоснительному исполнению…
Я возложил свой поцелуй на её живот, как на алтарь, как своеобразную клятву на будущее. Она усмехнулась своей силе и накрыла меня, коленопреклоненного поневоле, широким подолом сорочки. Я очутился словно бы в маленькой палатке наедине с пространством её живота, её тела, её горячей, неуёмной, ненасытной и зовущей женской плоти. Я замер от осознания великости этой силы, не будучи в состоянии освободиться… И не особенно стараясь освободиться… А Тамара сквозь ткань сорочки всё сильнее и сильнее прижимала мою голову к животу, словно стараясь вдавить её внутрь…
— Ладно уж… — вдруг раздалось сверху — Намаялся? Иди уж… — и она ласково оттолкнула меня от себя, давая понять, что это так, понарошку, что это — игра, понятная нам двоим, что это ненадолго. — Так смотри, завтра жду. Сам приходи…
И добавила лукаво:
— Сразу после школы…
Я пробирался домой в полной темноте, почти на ощупь. Тонкий ледок на лужах, прихваченный полночным морозцем, похрустывал под ногами, крупные низкие мохнатые звёзды заговорщицки подмигивали: что, мол, брат? Того?
Тело моё было, как говорится, тонким, звонким и прозрачным и рвалось вверх, словно воздушный шарик. А как же я завтра в школе? Неужели моё новое состояние так и пройдёт никем не замеченным? А если заметят и спросят — что я могу сказать на очной ставке?!
Тем не менее — внутри меня всё пело… не патефон, конечно, нет. Я понимал…
И всё же, всё же: я научился, научился… танцевать!
— Нет, Сашу не прооперировали. Его вскрыли. Живого человека… как консервную банку. Короче говоря, рак оказался неоперабельным, метастазы уже прошили печень и легкие. Хирург мне признался, — а сам отводил глаза в сторону: мол, не жилец… В лучшем случае — месяц, скорее всего — две недели. И Сашу зашили, выписали. Выписка! Это ведь всегда было словом радостным: например, выписка из роддома. У Бориса Пастернака даже такие строчки есть, — о весне, о счастье, о здоровье:
…И вдруг пахнуло выпиской
Из тысячи больниц!
В общем, отпустили моего Сашеньку домой, да не на побывку, не на выздоровление, а помирать… Мне-то каково ему было в глаза смотреть?! Он же меня ощущает, как самого себя! Мы же с ним душа в душу двадцать три года прожили! Почти четверть века… Он меня старше ровно на двадцать лет, я у него вторая жена. Мне только-только двадцать один годок сравнялся, девчонка, на втором курсе иняза, когда его встретила. Не влюбиться в него, честно скажу, было трудно: рост под два метра, до Петра Великого, как он сам смеялся, ему всего шести сантиметров недоставало. Светлый блондин, глазе голубые, бороды, как это сейчас принято, никогда не носил, но этакие залихватские усы и бачки отращивал, — мол, флотская традиция. А он и вправду парусником считался первоклассным, яхтсмен-гонщик, мастер международного класса неоднократный чемпион тогдашнего Союза. Тогдашней страны и в тогдашней жизни…
Мы с ним в яхт-клубе и познакомились. Меня друзья-болельщики на открытие яхт-клуба пригласили, на показательные гонки. Ну, как говорится, — шик-блеск, красота! Яхты у причала стоят, я тогда, дура, «дракон» от катамарана отличить не могла! А на берегу команды выстроились, мужики, в основном, хотя было и несколько женских экипажей. А форма на них, парадная, — как у тогдашних пионеров на лагерной линейке: белый верх, черный низ… И на крайнем правом фланге этакий викинг стоит двухметровый, с усами и флагом в руке. Ну, начальник яхт-клуба с открытием сезона поздравил, все рявкнули «Ура!» и ровно в полдень выпалила сигнальная пушечка. И в тот же момент, падая, я услышала жуткий, правду говорят — душераздирающий, какой-то даже не человеческий, вопль. По-моему, я тоже орала от боли — не помню…
