— За что? — удивленно спросил Клим. — Ведь…
— АРЕСТУЙТЕ! ЕЕ! Что стоите, идиоты?!
31. В плену воспоминаний
Одиночная камера, где я оказалась, выглядела один в один как та, в которой держали Грира. Подозреваю, он сейчас томится на три этажа ниже меня. Интересно, что дальше? Решил ли Шон Мирт, этот сучий потрох, засадить меня за решетку спонтанно, или это было взвешенное решение и у него есть некий план? Скорее первое, иначе к чему все эти бессмысленные разговоры? Хотя пустозвонство — его любимое занятие, и, возможно, он сразу знал, что наша встреча закончится моим арестом, потому и помощников взял — а я уж думала, что за второе свое ухо опасается.
Единственное, что сейчас немного радовало и слегка успокаивало — это то, что Касию трогать не стали. Когда два амбала выводили меня из замка под удивленными взглядами прислуги, я успела крикнуть экономке, чтобы она не забывала заботиться о Милли и лишний раз не пускала никого к ней в комнату.
Интересно, получится отсюда сбежать? Снять наручники, пожалуй, смогу, хотя мне и не оставили никаких заколочек-отмычек: тщательно обыскав, отобрали все металлическое, даже платье Мирт приказал изъять и выдать полосатую мужскую робу.
— От этой суки можно всего ожидать, — предупредил тюремных стражников, когда те облапывали меня, пытаясь отыскать еще что-нибудь запрещенное. — И не смейте даже разговаривать с ней, она крайне опасна.
— Советник Мирт тоже крайне опасен, — доверительно сообщила юному тюремщику, который как раз достал из моей прически шпильку. — Сегодня вы с ним друзья и коллеги, а завтра он отправляет вас в тюрьму.
— Не сметь!
Советник неуклюже размахнулся и отвесил пощечину — довольно слабую, бить он не умел. Даже в приюте наставница миссис Комбс раздавала более болезненные оплеухи, а ведь ей уже было за семьдесят. Я захохотала как безумная и плюнула в лицо Шону. Ударила бы в ответ, да цепи мешают.
— Вы сами подписываете себе смертный приговор, — мужчина брезгливо стер рукавом слюну с лица.
— А ты его уже давно подписал, — я осклабилась, наблюдая за тихим бешенством советника.
— Давайте быстрее, — Мирт обратился к стражам. — Отведите ее поскорее туда, где ей место. А потом я лично ею займусь.
— Да мы уже все! — сказал страж постарше и проверил кандалы, сковывавшие запястья за спиной. Прикосновения его жестких пальцев, холод металла на руках и грубые тычки напомнили о Грире. На секунду представила, что это он сейчас дышит в затылок…
Чертов герцог, какого дьявола я о нем вспоминаю даже сейчас?
— Уважаемый, — обратилась к стражу, толкавшему меня к выходу, — может быть, мы найдем укромный уголок, где вы воспользуетесь моей беспомощностью, а потом отправимся каждый по своим делам? — я этого вовсе не желала, но так хотелось позлить советника!
— Ш-шлюха! — прошипел Мирт, продолжавший наблюдать за моими злоключениями.
У меня было столько мужчин, что со счета можно сбиться, но называли шлюхой лишь те, чьи заигрывания отвергала. Мой смех эхом пронесся по коридорам. Быть может, даже Ланс его услышал из своих казематов. Тайный советник грубо выругался вслед.
Но теперь уже не до веселья. Сколько времени прошло с тех пор, как меня толкнули в темную заплесневелую конуру? Неделя или больше? Еду, если можно назвать так жидкую баланду с запахом половой тряпки, и кислую воду приносили раз семь. За это время никто о заключенной не вспомнил, Мирт, обещавший мной заняться, ни разу не появлялся, я видела лишь унылых стражей, которые пугливо открывали камеру, ставили новые тарелки, забирали старые с нетронутыми помоями, по недоразумению названными едой, и тут же захлопывали дверь. Каких страстей наговорил советник, что меня здесь так сторонятся?
Мысль о побеге я не оставляла ни на секунду, но отчего-то попыток не предпринимала, как будто любопытство, обычно гнавшее вперед, на этот раз требовало оставаться на месте. Тем не менее, спокойно ждать, что будет дальше, не могла. Я боялась не за себя — надеюсь, выкручусь, даже если вынесут смертный приговор. А если нет, то и горевать за свою бесполезную жизнь не стоит. Переживала за Касию: если слуги увидят девушку в волчьем обличье, страшно представить, чем все закончится и для нее, и для Грира, которому, впрочем, и так придется умереть от моих рук или чьих-то еще. И что тогда за него тревожиться? Черт, хватит о нем думать!
Еще одна бессонная ночь, проведенная в компании клопов и вшей, к которым я вновь начала привыкать, закончилась. В крохотном прямоугольнике светлело небо, где-то поблизости завопила чайка. Ее крик отнес меня в воспоминание о детстве. Здесь, в каменном мешке, где единственные занятия — считать кирпичи на стенах и угадывать время суток по клочку света, прошлое настигало все чаще. В полудреме, ослабшей от голода, ко мне явился дядя:
— Любишь, когда тебя трахают пожестче? — хрипел он из темного угла камеры. — Это из-за меня. И зря ты мне не дала. Я бы насадил тебя еще получше, чем твой герцог.
— Если есть ад, то надеюсь, что ты там, — сказала пустоте.
— И ты там будешь, уж тогда развлечемся! — радовался фантом, стягивая штаны. — Погляди, что я тебе приготовил!
Отвернулась к стене. Даже зная, что передо мной плод воображения, смотреть на него не хотела, а прогнать не могла: он оставался в том углу даже когда закрывала глаза.
— Уходи, — пробормотала тихо. — Я не жалею, что тебя прикончила. Это самое правильное, что можно было сделать.
— Ты пошла по наклонной, когда меня убила, — издевался голос дяди. — Ты понимаешь, что не достойна хорошего отношения, поэтому ведешь себя как блудница… Да… Ложишься под каждого встречного, и готова сутки напролет трахаться как беспородная сучка с тем, кто колотит тебя.
В чем-то он прав, голос подсознания, воплотившийся в форме первой моей жертвы. Тут и кроется, вероятно, причина интереса к герцогу. Как бы ни отгораживалась от этого, но в глубине души понимаю, что я — не самый праведный на свете человек, а потому и ищу утешение в наказании, словно это снимает ответственность за мои дурные дела.
Но жалею ли, что так сложилось? Нет, пожалуй. Если бы вернулась в ночь первого убийства, повторила все так же до мельчайших деталей.
— Я бы размозжила тебе башку вновь, если бы это было возможно.
Вспомнила, как дрожащими пальцами убираю осколки вазы, торчащие среди ошметков черепа из кровавой каши, которой стала голова дяди. Как, сдерживая слезы, натягиваю на дядюшку белье, застегиваю его штаны и тащу труп с кровати на пол: примеряюсь, как он должен был упасть, чтобы раздробить лоб об угол стола. Измазываю столешницу багровой жижей. Потом прячу испачканное белье. Нет — как я могла забыть? — не прячу, а кидаю в камин и разжигаю его, уничтожая следы неумелого своего преступления, совершенного случайно! В ужасе обнаруживаю, что кровь есть на матрасе, что брызги остались и на стене над изголовьем постели. Мою, тру, скрываю улики до рассвета, меняю его матрас со своим, застилаю чистую простынь и прячусь в комнате на чердаке, чтобы спустя час стрелой выскочить оттуда, когда тетушка громко завопит, а потом дать волю чувствам и реветь во весь голос, сидя на причале, перекрикивая чаек. Оплакивая не дядю, конечно же, а свою утраченную невинность. Не ту, что между ног — она ничего не значит, да и ее сохранить тогда удалось.
Это потом я пойму, что такая тщательность в изображении несчастного случая была ни к чему. Полицай лишь пожмет плечами:
— Допился.
Вот и все следствие.
Но это был мой главный жизненный урок.
— Вставай! Идем, — дядя зовет куда-то. Наверное, в свою преисподнюю.
— Да сдохни уже, — бросаю злобно. — Твой труп давно сгнил, а ты никак не успокоишься.
— Вставай! — он хватает меня за плечо, я в ужасе вздрагиваю — раньше призраки прошлого себе такого не позволяли. — Вставай, сучка!
Надо мной навис вовсе не мертвец, а страж в золотом шлеме с закрытым забралом, в богатых парадных латах, украшенных гербом Алабии. Такие тюремщики никогда не носят, даже офицеры.
