Только сейчас обращаю внимание, что мы выехали за город и едем по просёлочной дороге.
Обычный дачный посёлок со смесью развалюх, вагончиков и вполне себе дорогущих двухэтажных и трёхэтажных кирпичных домов разной степени компромисса между абсурдом и восторжествовавшим разумом.
Мы заходим за высокие ворота совершенно среднего дома. Двухэтажный, да. Кирпичный. Обычный.
Внутри только за среднестатистическими занавесками и несколькими стандартными комнатами — потайная дверь, ведущая в привычно-адамовскую сдержанную роскошь.
Маскировка впечатляет, ничего не скажешь.
Адам проводит меня по комнатам.
— Спальня. Ванная с саунузлом. Кухня, — комментирует он, показывая мне скрытую часть дома, — Кабинет, сюда тебе заходить нельзя. Остальным пользуйся. Гостиная. Здесь есть охрана, она во внешних комнатах. Ты пока здесь. Я тебя оставлю здесь.
Он резко останавливается, хватает моё лицо руками, наклоняется и всматривается в глаза.
— Понимаю, это бессмысленно, но постарайся не думать, — спокойно говорит он. — Я прошу тебя не дёргаться две недели. Потом всё закончится.
Молча смотрю на него, осторожно делаю шаг назад.
Не удерживает. Разжимает ладони, позволяя мне отойти. Выпрямляется, окидывает меня с ног до головы нечитаемым взглядом и уходит.
43. Взаперти
Не нахожу ничего умнее, чем принять душ, переодеться и лечь спать.
Сплю крепко, без сновидений или кошмаров. Просыпаюсь, ем, коротая время в гостиной за просмотром телевизора и фильмов, и перечитывания классики в виде бумажных книг в шкафу.
Адама нет. День проходит без него. Вообще без людей. Я размораживаю себе готовую еду из морозилки, пью минералку, которой много в холодильнике, и забиваю голову чем угодно, но только бы не думать.
Второй день проходит так же. На третий день я вздрогнула от звука поворачивающегося замка.
Зашла молчаливая женщина лет сорока с совершенно незапоминающейся внешностью, сказала мне, что хозяин пока занят, но для меня инструкции не изменились. Забила морозилку и холодильник едой и удалилась, заперев меня снова.
Неделя. Взаперти. Даже окно не открыть.
В смысле здесь есть бризер — маленькая дырка в стене с устройством и притоком свежего воздуха, кондиционеры тоже были в наличии, но я начала всерьёз опасаться за свой рассудок.
На вторую неделю не выдерживаю — начинаю колупать замок в кабинет Адама.
Плевать, что он запретил. Может, хоть там есть камеры, он разозлится на меня и придёт лично воспитывать.
Я его ненавижу за это моё одиночество сейчас. И при этом страстно желаю, чтобы пришёл, обнял, сказал, что красивая, и вообще, хоть бы трахнул меня наконец.
Невозможно. Просто невозможно. Мне придётся, похоже, попросить Адама направить меня к его психологу или психиатру, и у кого он там регулярно обследуется. Пусть оплачивает мне реабилитацию, я тут точно сойду с ума.
Забавно, что с ума мои мозги сходить всё-таки отказываются.
Крепкие, похоже. Закалённые.
Я перепробовала всё, чтобы вскрыть кабинет Адама. Ножи, вилки, пилку для ногтей в качестве отвёртки. Да, я просто мастер по вскрытию замков, кто спорит.
Это стало навязчивой идеей. Я даже не читала, я бродила по дому, в поисках хоть чего-нибудь, что может помочь мне вскрыть замок.
В конце-концов всё заканчивается тем, что я начинаю обшаривать всё в доме, методично, тщательно возвращая всё как было.
В какой-то момент, отчаявшись, хватаю стебель растения, поднимаю с комом земли, и… нахожу на дне горшка ключ.
Да ладно. Не может быть, чтобы вот так просто. Специально мне оставил? Или забыл?
Не важно. Хватаю ключ, стираю с него землю подрагивающими пальцами.
Очищаю как следует. Вставляю в замок.
Вне себя от изумления, понимаю — подошёл! Открываю и захожу внутрь.
Сначала мне кажется, что я сплю. А затем… меня начинает трясти, я зажимаю рот рукой, чтобы не прорвалось рыдание, падаю на колени на мягкий белый ковёр и продолжаю рассматривать просторную белую комнату.
Она белая. Вся. Белый ковёр. Белый письменный стол с белым креслом.
На белых стенах — фотографии. Много. Мои фотографии. Те, что делала я.
А ещё — мои фотографии. Из семейного альбома. С выставок. На улице со стаканчиком кофе.
Похоже, я зря всё-таки сюда вломилась.
В углу под потолком мигает красной лампочкой белая камера. Адам уже знает, что я здесь. Я ведь этого добивалась?
Не могу двинуться с места. Рассматриваю фотографии.
Я сама вряд бы расположила лучше. Это круче чем в любой, самой дорогой галерее.
Туманный рассвет над горами соседствует с макро-снимком листка. Красиво. Очень красиво.
Я потрясена до глубины души. Красотой увиденного — даже не думала, что из моих фотографий можно собрать такую впечатляющую коллекцию.
А ещё пониманием — Адам знал меня до аукциона.
Не знаю, сколько я так просидела. Может, несколько часов. Может, вечность.
— Я запретил тебе заходить в эту комнату, — наконец, раздаётся позади меня спокойный голос Адама.
Я даже не оборачиваюсь. Продолжаю рассматривать фотографию снежинки на стене.
— Значит, — также спокойно отвечаю я, — ты мой личный сталкер? Сколько ты заплатил Ане, чтобы она затащила меня на аукцион?
44. Признание
Адам не отвечает. Проходит к стене мимо меня.
Задерживается рядом со мной, опускает руку, гладит меня по голове — что странно, я не отшатываюсь, а едва удерживаюсь, чтобы не податься навстречу этой ласкающей руке — сюрр, просто сюрр… почему?
Моё тёло знает о нём что-то больше, чем я сама, мои мозги, или что там сейчас вопит мне о неправильности происходящего? Он меня уже сломал? Меня ситуация и время взаперти раскатали?
Факт остаётся фактом. Адам гладит меня по голове — но я не отшатываюсь, позволяю ему — захватывает прядь ярко-рыжих волос, пропускает сквозь пальцы, и я снова любуюсь тем, как же чёрт возьми красиво это смотрится…
Он отпускает, проходит к стене, садится на пол, скрестив ноги, касается пальцами фотографии снежинки.
Это движение такое привычное, что мне легко представить, как он сидел здесь часами.
Не тороплю его. Я задала вопрос. Теперь его шаг.
Адам молчит долго. Очерчивает контур снежинки, опирается на пол, устраиваясь удобнее.
Не отводя глаз от фотографии, отвечает.
— Всё началось с этой фотографии.
Его голос звучит глухо, и говорит он через силу. Его красивое лицо кривится, но не лишается привлекательности.
Наоборот. Сейчас я бы его фотографировала с большей охотой. Жадно щёлкала бы и бегала вокруг него, меняя ракурсы.
Живые эмоции. Настоящие. Просто сокровище для фотографа, привыкшего теребить зажатых клиентов, чтобы они сбросили скованность и на доли секунды расслабились, проявили себя.
Адам сейчас выглядит так, что любой бы его снимок, без сомнений, победил в мировом конкурсе. Самом престижном, какой только можно придумать. Возможно, вошёл бы в десятку самых продаваемых и известных за всю историю.
Цепляет. Выражение его красивого лица, искажённого внутренней борьбой, реально цепляет.
— Я когда первый раз увидел твою снежинку, — Адам усмехается, — полдня улетело в труху. Я даже контракт завалил. Очень много тогда работал. Долго. Почти не спал. Не мог. Сорвал режим и была жуткая бессонница. Тогда было очень тяжело. Увидел твою снежинку в ленте новостей, сначала пялился на телефоне, потом дома на экране.
На его лице появляется улыбка, лёгкая, едва заметная, и в целом он явно успокаивается.
Я понимаю, что он принял решение всё рассказать, как есть: по тону и тому, как он начинает говорить: спокойно, уравновешенно, без пауз, не отрывая взгляда от снежинки на белой стене.
— Тогда я впервые за долгое время заснул. Спокойно, без всяких кошмаров и прочего. Купил её. Повесил в кабинете. Был сложный период, но почему-то именно из-за этой фотографии я выбрался из той трясины. Принял целый ряд решений.
Он ерошит волосы, снова прикасается к фотографии.
