Но лицо, которое она делает — это не сработает как напоминание, которого я хотел.
— У тебя такой вид, будто ты думаешь о том, чтобы лизнуть слизня.
— Не дразни меня. Я работаю над этим.
Но я хочу подразнить ее. Я чувствую внезапный, основательный кайф от этой идеи, которая у меня возникла. Она дошла до моего мозга, я думаю. Она прошла через мою систему в одном быстром пьянящем порыве.
Нет ничего реального, кроме нее, меня и этого океана тьмы, в котором мы дрейфуем.
Ничто не реально, кроме того, как я чувствую себя лучше, когда она улыбается. Когда я дразню ее, я чувствую, что, может быть, я все-таки кто-то, а не просто сын и брат, работник, быстрый трах. Я больше, чем студент, самозванец, стрела на своем векторе к цели. Как будто я важен для нее.
Как будто я важен для себя.
— Если бы я сказал, что ты должна ему отсосать, может быть... может быть, я бы ожидал такого лица. Но целоваться? Как ты можешь быть увлечена парнем и делать такое лицо, когда думаешь о поцелуе?
— Это сложно. Заткнись.
— Я заткнусь, когда ты ответишь на вопрос.
— Нет. Я не... Почему мы вообще об этом говорим?
— Потому что ты под кайфом. У тебя нет фильтра.
— У меня он есть.
— Мы только что говорили о твоей п*зде. Фильтры определенно отключены.
Она смеется и зарывается лицом в руки.
— Это была твоя вина.
— Во всем виноват я.
Я не могу остановить это. Не могу остановить себя. Не тогда, когда она заставляет меня чувствовать себя так.
Ее плечи дрожат. Не уверен, когда она перестает смеяться и начинает плакать, и перестает ли она вообще. Возможно, это все одно и то же. Смеяться и плакать одновременно.
Я знаю только, что когда она смотрит вверх, слезы заставляют ее глаза блестеть, и в них видны звезды.
Вот как это выглядит для меня. Как будто звезды в Кэролайн, а весь мир — это только я и она.
Потому что я под кайфом.
И потому что я влюблен в нее.
— Это тоже, Кэр, — говорю я, наклоняясь. — Это полностью моя вина.
Когда наши губы встречаются, она вдыхает и это все, что происходит. Может на секунду, может навсегда — трудно сказать, когда ты под кайфом. Время становится непредсказуемым. Секс становится намного больше и намного меньше одновременно, потому что ты можешь чувствовать все. Каждый волосок, каждый вздох, каждое биение сердца, каждый сантиметр кожи. Это отвлекает. Я отвлекаюсь на то, что рот Кэролайн мягкий, но сухой и этот поцелуй похож на рукопожатие. Это не сексуально. Это... интересно.
— Странно, — говорит она мне в губы.
— Ты странная.
— Смотри, кто говорит.
Я облизываю ее нижнюю губу, и она опускается на локти.
Я следую за ней и делаю это снова.
— Все еще странно?
— Ты лижешь меня, — пробормотала она.
— Как это у тебя работает?
Она закрывает глаза.
— Я думаю...
Я втягиваю ее губу в рот и осторожно прикусываю ее. Она чувствуется мякотью между моими зубами, более существенной, чем кажется. Я хочу сделать это с каждой ее частью. Облизать ее, пробовать на вкус, укусить. Поглотить ее, кусочек за кусочком.
— Не думай. Мышление тебе не друг.
— Ты мне тоже не друг.
— Смешно, — я запускаю руку в ее волосы, оставляя большой палец под ее челюстью, наклоняю ее голову туда, куда мне нужно, чтобы я мог по-настоящему поцеловать ее.
Я думаю, мимолетно, «не надо», но затем делаю это.
Наши языки встречаются. Наши зубы мягко сталкиваются, и она издает звук, который можно было бы назвать смехом, если бы она не была так занята, погружая пальцы в мои волосы и целуя меня в ответ.
Если бы мы были друзьями, это было бы отвратительно. Слюна и языки, зубы и губы.
Но мы не друзья.
И это чертовски удивительно.
Я целую ее крепко. Я контролирую ее, использую ее рот, направляю ее голову.
Я целую ее нежно. Провожу языком по сексуальной щели между ее зубами. Отстраняюсь, позволяю ей взять верх, показать мне, что ей нравится, как она этого хочет.
Она действительно хочет этого. Может быть, только сегодня, может быть, по неправильным причинам, я не знаю. Я не думаю об этом. Я целую Кэролайн и это лучше, чем думать.
Мы погружаемся в какую-то дымку, ничем не соприкасаясь, кроме наших ртов и рук, гладящих волосы, шею, плечи. Я тверд, но это кажется чем-то далеким. Это не секс. Это поцелуй. Вечные поцелуи, в которых нет ни срочности, ни времени. Поцелуи похожи на плеск волн. Идеальный поцелуй.
— Все еще странно?
— Очень странно.
Она улыбается, когда снова опускает мою голову.
Кэролайн улыбается, и мы целуемся, все идеально, пока свет не освещает ее лицо, и она не говорит:
— О, черт.
Фары на подъездной дорожке.
— Мой отец.
Ее балкон Ромео и Джульетты оказывается идеальной высотой для падения на задний двор.
Моя машина оказывается, как раз в том месте, где можно незаметно выбраться прочь.
Но дорога между Энкени и Патнемом слишком коротка, чтобы я смог понять, какого хрена я делаю и слишком длинна, чтобы терпеть воспоминания о том, как рот Кэролайн прижимается к моему.
Квартира выглядит чужой, когда я возвращаюсь. Маленькая, холодная и уродливая. Пустая.
Я захожу в свою комнату и закрываю дверь. Падаю на спину на кровать, чувствуя себя уставшим и измотанным.
Звонит мой телефон. Я почти решаю не отвечать, потому что знаю, что это должна быть Кэролайн.
Я не могу говорить с ней. Сначала я должен привести себя в порядок, выяснить, что это было. Понять, почему, когда я крался по ее подъездной дорожке с выключенными фарами, половина меня надеялась, что меня не поймают, а другая половина была разочарована, пристыжена, чертовски зла на нее за то, что она заставила меня чувствовать себя ее маленьким грязным секретом.
Когда я взглянул на экран, это была не она. Это моя мама.
— Привет, как дела? — спрашиваю я.
Я слышу голос Фрэнки.
— Папа здесь.
Мое сердце колотится. Я сажусь так быстро, что у меня темнеет в глазах. Мне приходится приложить ладонь ко лбу, чтобы прояснить зрение.
— Где ты?
— Дома. У Бо. Он... он не хочет уходить, Уэст. Ты должен заставить его уйти.
Она говорит так, будто вот-вот расплачется, ее голос высок и звонок, прямо на грани срыва.
Фрэнки никогда не плачет.
— Хорошо, сделай глубокий вдох, малышка. Ты ведь внутри, да?
— Да.
— А он снаружи.
— Ага. И я заперла входную дверь, но он все колотит и колотит по ней. Я боюсь, что она сломается!
Теперь, когда она говорит это, я слышу стук. Я нахожусь за тысячи километров отсюда, и этот звук пугает меня до смерти. Я до сих пор помню его возле трейлера, кричащего на мою маму посреди ночи.
— Мишель! Впусти меня! Впусти меня в мой собственный чертов дом, ты, никчемная шлюха!
Он был пьян, сказала мне мама. Он был зол. Он не хотел этого. Но я не должен волноваться, потому что она никогда, никогда не позволит ему причинить мне боль.
Не прошло и сорока восьми часов, как она впустила его в свою спальню.
И он причинил мне много боли.
— Уэст? — голос Фрэнки дрогнул. — Мне страшно, Уэст.
Мои руки дрожат от адреналина. Я толкаю себя, пока моя спина не упирается в стену. Мне нужно что-то твердое, чтобы опереться.
— Я знаю, милая, но это прочная дверь и он через нее не пройдет. Где мама и Бо?
— Они ушли.
Пить, думаю, она имеет в виду. В Орегоне только десять. Они вернутся только через несколько часов.
— Ты закрыла заднюю дверь?
— Не-а.
— Хорошо. Можешь сейчас пойти и сделать это для меня?
— Да, но Уэст...
— Просто запри заднюю дверь. По одной вещи за раз, Фрэнкс.
Стук становится слабее. Она дышит тяжело, быстро. Напугана до смерти. Я пытаюсь сосредоточиться на звуке собственных вдохов и выдохов.
Когда она была маленькой и ей снился плохой сон, я брал ее в свою кровать и позволял ей свернуться калачиком рядом со мной, согласовывая наше дыхание, пока мы оба не засыпали.
