Отстранившись, долго смотрю на девчонку. Мысли принимают непонятный ход. Хаотичный и необъяснимый. Но я и не хочу его распутывать.
Выхожу молча.
Остаток этой недели, как я и предполагал, тянется, будто туман по долине. Ползет в никуда. Бесцельно и медленно. Не хочу ничего анализировать и как-то оценивать. Благо есть чем заниматься. Комиссия шуршит днем и ночью. Мы с Назаром прощупываем всех, кто в тот день находился в порту. Крайне легко вычисляем мелкую гниду.
— Он словно и не скрывался. Действовал, как исламский террорист. Лишь бы обойти систему, а то, что след за ним горит, его не заботило, — задумчиво говорит Семен. — После поджога не появлялся. В личном деле есть адрес. Но не факт, что не липа какая-то.
— Что за адрес? Где живет?
— Да за городом. В Прохладном.
— Звони Косте и Дубу. Выдвигаемся.
— Так, может, подготовиться…
— На месте подготовимся.
Глава 32
Ни ты, ни я, никто на свете не бьет так сильно, как жизнь.
© к/ф «Рокки»
Юля
Папы не стало на Рождество. Он просил меня не плакать. Чтобы исполнить это обещание, я воскрешаю в памяти самые яркие картинки из прошлого. С хриплыми переливами смеха и сипловатым голосом, который, несмотря ни на что, навсегда останется со мной. Этого у меня никто не отберет. Выбито в душе разноцветными чернилами, там и будет сохранено.
Какие-то воспоминания любимые и заезженные, какие-то всплывают будто впервые.
…Я совсем еще маленькая, боюсь входить в свой первый класс, но, выказывая перед папой силу и смелость, разжимаю его руку и, затаив дыхание, шагаю через порог. Пробравшийся сквозь стекло солнечный луч слепит глаза, но я не отвожу взгляда от учительницы. Я должна хорошо учиться. Папа будет мной гордиться. Обязательно…
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… — голос хореографа стихает под ударными ритмами музыки.
А я едва ее слышу из-за сбитого сердцебиения. Нахожу папу глазами, улыбаюсь, как нас учили, и по памяти выдерживаю последовательность и скорость движений.
За годы, что я занималась танцами, он пропустил десятки моих выступлений, но помню я те самые, на которых он был. Я никогда не обижалась, если у папы на меня не хватало времени. Знала, что я для него — все на свете. Он для меня — тоже.
— Ты — волшебник, папочка.
— Да. А откуда ты узнала?
— С тобой я улыбаюсь, даже если мне грустно.
— Грустить нельзя, принцесса.
— Я не буду. Мне не нравится грустить. Лучше улыбаться.
— Вот это правильно!
Наверное, именно он научил меня из самой паршивой ситуации извлекать лучшее и забывать плохое.
— Юля, тебе нравится этот парень? — взгляд папы становится внимательным и настороженным.
— Который? — облизнув мороженное, не к месту вздыхаю.
— Который только что с нами здоровался.
— А, этот… — отыскав одноклассника взглядом, фыркаю. — Что ты, папочка! Он блаженный чистоплюй!
— Надо же! А с виду и не скажешь.
— Ты его в школе не видел… Смешной такой! И вообще, люблю я только тебя, папочка!
Это оставалось неизменным, пока он не выдал меня замуж. В какой-то момент я решила, что снова контролирую свою жизнь. Не стоило, конечно, очаровываться. Ничего мне неподвластно. Сейчас даже сердце. Я вновь, будто ребенок, который потерялся в торговом центре — напугана до ужаса, но из-за растерянности создаю видимость, что помощь взрослых мне не нужна.
Опухоль не удалось удалить полностью. Слишком большой участок был поражен, если вырезать все, человек нежизнеспособен. После срочной госпитализации папы Тоня сказала мне, так бывает, что дооперационные исследования не дают четкой картины для хирургов. Анализы показали немногим лучшую комбинацию. Когда рана зажила, попробовали еще курс химиотерапии, но быстро стало понятно, что она уже не дает нужного результата.
Папа пожалел, что полетел в Израиль и потратил время, которое мы могли провести вместе на лечение. Я не знала, что ему ответить. Я просто не знала, что сказать. Впервые у меня не было для него слов.
— Я лишь надеюсь, что не ошибся, когда сосватал тебя за Саульского. Не обижает?
— Нет, — выдыхаю едва слышно. Сдерживая слезы, для наглядности несколько раз машу головой. — Не обижает.
— Ты говорила, у вас все хорошо… Я очень хочу, чтобы ты была счастлива.
— Я счастлива, папочка. Честное слово. Сейчас не вру. Я… Я люблю его.
На этих словах папа смеется. Долго и как-то приглушенно. Должно быть, это причиняет ему дискомфорт и боль. Прижимая ладонь к губам, смахиваю брызнувшие из глаз слезы и тоже сдавленно хихикаю.
— Дождался… Дождался… Дождался… — невесомо повторяет папа. — Влюбилась моя принцесса…
А я сжимаю его ладонь обеими руками и прикладываюсь к ней щекой.
Сейчас я сгораю. Истекаю, будто свеча. Но когда-нибудь пламя утихнет, и я застыну по новой. Боль притупится. Будет что-то хорошее. Важно лишь сохранить форму.
Не могу дозвониться ни Роме, ни Макару, поэтому домой мы с Тоней едем на такси. Нас встречает удивительная тишина. Относительная, конечно. Дежурная охрана снует по территории, в кухне гремит посудой Катерина. Однако нет привычного гула голосов и мельтешения ряда знакомых лиц.
Приняв душ, выбираю, как и просил папа, совершенно обычную одежду. Ничего черного. Простые синие джинсы и серая водолазка. Обедаю в компании Тони и Катерины. А после собираю себя на скобы и отправляюсь в ритуальное бюро. Выражаю желание, чтобы поминальный обед был в одном из папиных ресторанов. В остальном у меня нет никаких принципиальных замыслов. Вверяю организацию компетентным людям.
Держусь весь день. Подбадриваю Тоню. Отдаю распоряжения Катерине. Принимаю звонки и соболезнования от друзей и знакомых. Но стоит появиться на пороге Саульскому, внутри меня будто колокол звенит. Расходится этот звон. Резонирует по всему телу. Жгучим огнем опутывает каждую клетку.
Рома закрывает дверь и останавливает, встретив мой взгляд. В какой-то момент мне кажется, что он не ожидал меня увидеть. Не знал, что я дома? Возможно ли, что никто ему не сообщил? Или он забыл? Чем таким они занимались до поздней ночи?
Слезы ослепляют, но я двигаюсь к нему навстречу. Обнимаю так, как уже привыкла. В миг, когда соприкасается наша кожа, слышу его тяжелый выдох. Он снова принимал душ внизу, голый по пояс. Я слабо прикрыта ночной сорочкой. Но мне мало контакта. Слиться с ним хочу. Так сильно прижимаюсь, что тело физической болью откликается.
— Где ты был? Я не могла к тебе дозвониться.
— Прости.
Мы оба замираем. Потому что никогда прежде я не слышала от него этого слова. Потому что он, очевидно, его сам от себя не слышал.
Саульский не собирается объясняться и рассказывать мне, где находился весь этот день. А я не собираюсь расспрашивать. Сегодня мне достаточно его тихого «прости» и его физического отклика. Он обнимает меня. Жадно, но вовсе не пошло, трогает руками. Это другое… Я чувствую и дрожу все сильнее, улавливая его острую во мне потребность. Он касается губами моего виска, волос, лба, щеки, уха. Вдыхает шумно. Сжимает крепче.
— Тосковал, Рома? Рома! Ну, скажи… — мой голос звучит тихо и несколько надорванно.
Мне очень нужно. Не скажет — умру.
— Да, — признает после вакуумной паузы.
И я с дрожью выдыхаю:
— Я тоже.
Мы — две разнополярные системы. Сталкиваясь, образуем особое магнитное поле. Ничего круче этого взаимодействия я никогда не испытывала. Каждый раз кажется, что выше накал попросту не может быть. А он все растет. Как так получается? Природой заложено? Или же, напротив, это какой-то энергетический сбой? Не знаю. Да и неважно мне.
Я счастлива только от того, что снова нахожусь в эпицентре его силы.
Мы присаживаемся на диван. Друг напротив друга. Саульский молчит. Смотрит внимательно. Пробираясь в душу, считывает мои эмоции. И ждет, уже зная, что мне нужно выговориться.
