Естественно, я развернулся и, почти не разбирая пути, на всех парах понесся в сторону выхода из квартиры. Ибо, если я тут задержусь еще на две-три минуты, то точно за себя не ручаюсь. Меня и без того колотило так, что в пору было сумасшедшую джигу отплясывать. Наверное, поэтому и промахнулся с первого раза, когда хотел схватиться трясущимися руками за дверную ручку и замок. А потом по сердцу резануло надрывным всхлипом Альки, хоть и сильно приглушенным (наверное, зажала рот или лицо ладонями), но таким болезненным, будто это ей только что без анестезии разломили несколько ребер. Мне уж точно, поскольку ослеп я в те мгновения едва не до полной потери сознания, будто зашкаливающим разрядом высоковольтного тока по позвоночнику и через сердечную мышцу прогнали.
Очнулся я уже в двух шагах от проема гостиной, напрочь перед этим забыв, как сделал резкий разворот и, не чувствуя под собой ни пола, ни ног рванул в обратном направлении. Только и успел разглядеть тебя сгорбленную, дрожащую, обхватившую лицо растопыренными и скрюченными пальчиками, словно парализованными беспощадным параличом и, конечно же, вздрагивающую от сильных внутренних спазмов прорвавшегося на волю беззвучного рыдания. Даже услышала мое приближение не сразу. А когда все-таки подняла голову и опустила руки, было уже слишком поздно. Я налетел на тебя в один сумасшедший рывок, жестко схватив за предплечья и, почти не соображая, что творю, толкнул к ближайшей стене, едва не со всей дури припечатав к поверхности красивого текстурного рисунка золотисто-бежевых обоев.
Ты только и успела за эти безумные доли секунды испуганно вскрикнуть, на резком выдохе, будто тебя ударили в этот момент в живот, и уставиться выпученными от непомерного ужаса глазенками в склоненное над тобой лицо бешеного Стрельникова-младшего.
Да уж, представляю, какое оно у меня сейчас было. Хоть картину маслом пиши. Зато, боюсь, ты и представить не могла, что творилось внутри меня и насколько это сумасшествие было оторвано от привычных нам понятий и вещей, не имея ни единого визуального аналога для подходящего сравнения. Даже выражение моего взбешенного лица не могло передать и сотой доли того, что со мной происходило в эти самые мгновения. Узнай ты, или увидь меня настоящего, наверное, точно бы поседела в один присест.
— НАБИТАЯ ДУРА. ЧТО ОН ТЕБЕ НАГОВОРИЛ? Что, бл*дь? — казалось, я уже и сам был на грани. Одно неверное слово или действие и попросту сдохну. Я даже орал тебе в глаза, мало что понимая из всего того, чего хочу этим безумием добиться и что с тобой сделать. А сделать, судя по зудящим и трясущимся ненормальным тремором рукам, хотелось очень многое.
— Не смей на меня кричать. Убирайся, подонок. Как тебе вообще хватает наглости мне что-то тут предъявлять? — это надо иметь во истину стальные яйца, чтобы такое выкрикивать в лицо одержимому психопату, который в любой момент может размазать тебя по этой самой стенке именно в порыве бесконтрольного аффекта. — Или у тебя это такой излюбленный фетиш? Закрутить улетный драйв с временной любовницей, словить долгожданный кайф, а потом вернуться под надежное крылышко к своей Ариночке? По-другому тебя уже не вставляет?
— При чем тут на х*й Ариночка? — никогда еще так резко меня не приводили в чувства. Как ушатом ледяной воды окатили в один щелчок пальцев.
— Ах, да, действительно. При чем тут Ариночка? Она же святое. Ей уготовано призовое место в сердце нашего великого ловца убойной эйфории. Она же мать его будущих детей, ее надо беречь от подобных встрясок и мозгоебства…
— Что ты, бл*дь, несешь? — я ожидал услышать что угодно, даже обвинения в собственноручном убийстве нерожденных от меня младенцев, но… ТАКОЕ…
— Ну, конечно. Самое время сделать изумленные глазки и рассказать слезную историю, что вас заставляют жениться против вашей воли. А все, что вы разыгрывали на приеме — всего лишь театральный фарс для праздной публики.
Тут уж реально зависнешь так зависнешь, не зная, как вообще на такое реагировать. То ли расхохотаться до истеричного припадка, то ли…
Хотя мне тогда было далеко не до смеха, особенно когда на тебя смотрят заплаканные глазища Стрекозы, переполненные нечеловеческой болью и непосильной для столь хрупких плечиков тяжестью невыносимо жестокого мира.
Я даже не заметил, как мои ладони разжались на ее предплечьях и потянулись вверх с обезумевшей жадностью обхватывая маленькую женскую головку и погружаясь пальцами в чуть растрепанные завитки уже давно не идеальной прически. Перед моими глазами у самого все вдруг резко поплыло и ее по-детски скривившееся от обиды и плача личико, и буквально вспыхнувшие насыщенной бирюзой самые красивые на планете глазища. Если бы я мог забрать хотя бы половину пережитой ею за последнее время и эти минуты боли…
— Господи, какая же ты ДУРА. Как ты могла в такое поверить? КАК? Безмозглая дура, — но, похоже, я все еще не соображал, что говорю, вернее выкрикиваю в ее лицо, желая то ли придушить, то ли раздавить в своих руках, прижав к своему сердцу со всей дури. — Неужели тебе не хватило ума расспросить меня об этом самого? Боже мой… Я же с ума сходил все эти дни из-за твоей дурости. Я же дышать уже без тебя не могу… всю душу мне вывернула. Думал, сдохну, если так и не увижу… ДУРА.
Похоже, мой словарный запас банально закончился. С такой разрывающей грудь изнутри болью не то что думать, даже говорить нереально. Удивительно, что я все еще стоял при этом на ногах. Никогда в жизни такого со мной еще не случалось. Находиться на грани между жизнью и смертью только от идиотского осознания, что эта доверчивая и совершенно безопытная в жизненных перипетиях девчонка держит мое сердце в своих маленьких пальчиках, в любой момент способных совершить роковую ошибку или глупость… Что это, как не чистейшее сумасшествие? Осознавать, что она уже не просто кто-то, а буквально часть меня самого. Что уже давно прописалась мне под кожу, в нервы и кровь, став всем, чем я сейчас дышу, мыслю и благодаря кому существую. Да какая там часть? Она уже все. Все, что заставляет мое пустое сердце биться и бороться за каждый свой последующий удар. Все, чего у меня никогда раньше не было, а теперь переполняет до краев, связывая с этой гребаной жизнью крепкими узлами и сумасшедшей жаждой противостоять всему и вся, что пытается отобрать тебя у меня. Сражаться за мою девочку буквально на смерть, только за право быть у нее единственным и быть только с ней. Рядом. Всегда. До самого последнего вздоха.
— Неужели ты неспособна отличить то, что тебе говорят от того, что чувствуешь сама? Что и как я должен еще сделать, чтобы ты это поняла? — кажется, из моих глаз уже у самого текло в три ручья, а голос срывался от хриплых спазмов удушающего рыдания. Наверное, было проще свихнуться, чем выдержать такое. Позволить своим запредельным страхам взять верх над жалким разумом и немощной сущностью. — Я же просто сдохну без тебя. Господи, неужели ты этого не видишь и не чувствуешь? Я же, бл*дь, люблю тебя. ЛЮБЛЮ…
Наверное, это стало куда большим открытием именно для меня, кто до сих не имел никакого представления, что же это такое на самом деле и каких пределов собственные к кому-то чувства могут однажды достичь. А может и не достичь, а всего лишь слегка обозначить свои первые границы. Но трясло меня от данного просветления, как смертника на электрическом стуле. Возможно, и чувствовал то же самое, если бы не держал тебя в своих руках и не держался за бредовую мысль, что скорее убью любого, кто посмеет или попробует отобрать тебя у меня. И собственного отца в первую очередь.
— Не смей. Слышишь? Больше никогда не смей во мне сомневаться и тем более верить этому старому хрычу, — наконец-то я смог это сделать, прижать тебя к своему сердцу, ревностно обхватив руками, как единственную в этой жизни редчайшую ценность — мою драгоценную девочку. Зарыться пальцам и губами в ее мягчайший шелк волос, наполняя легкие ее умопомрачительным ароматом, самым исключительным и неповторимым, от которого у меня так резко мутнело в голове, шумело и которым одурманивало похлеще любого сверхубойного наркотика.
